Конечно, сначала мне предоставили неделю отпуска для посещения моей семьи. Не стоит и говорить, что Донауешинген был самым последним местом на земле, куда я стремился. Я мог быть спокоен в том, что мне удастся ввести в заблуждение случайных знакомых и даже армейских сослуживцев. Но стоит мне попасть в объятия семьи Адольфа — и через пять минут моя песенка будет спета! Потому я написал домой письмо, в котором объяснил, что мне действительно удалось вырваться из плена, но срочные дела по службе не позволяют мне пока вернуться домой — я остаюсь в Берлине. Сразу скажу, что до того, как я покинул Англию, вернее, до того, как я превратился в Адольфа в Доннингтон-Холле, я прошел ускоренный курс обучения имитации почерка. Под руководством эксперта я научился так копировать почерк Адольфа, что при самых больших усилиях нельзя было обнаружить разницу. Но даже если бы возникли вопросы, я всегда мог бы сослаться на рану на руке. Чтобы сделать это объяснение полностью правдоподобным, один очень умелый в таких делах врач сделал небольшой надрез на первой фаланге большого пальца правой руки. Это было не больше, чем повреждение кожи, но доктор ухаживал за ним так, что когда надрез затянулся, остался довольно большой шрам. Он, кстати, сохранился у меня по сей день. Этот шрам легко объяснял некоторые изменения моего почерка.
Конечно, мои первые хлопоты касались моей работы. Я надеялся, что то, что я попал в плен, не уменьшит мои шансы на зачисление в штат штаба, которое было обещано мне до битвы у Лооса. Видите, я уже даже думал в точности как Адольф. Я почти смог убедить себя, что я служил в его батальоне, и мне действительно было обещано назначение в штаб. Потому мои расспросы были хлопотливыми и настойчивыми. Я особо подчеркивал, что теперь буду вдвойне полезен в штабе, поскольку помимо моего знания немецкой армии, я уже знаю кое-что и об армии британской. Как бы то ни было, мне не пришлось волноваться, потому что когда мой отпуск завершился, и я прибыл в Военное министерство в Берлин, мне приказали, к моей тайной радости, немедленно явиться в Генеральный штаб, в то время располагавшийся в маленьком городке Шарлевиль-Мезьер, буквально сразу же на французской стороне франко-германской границы, на реке Мёз (Маас). Именно туда я и поспешил. Меня распирало любопытство — что мне придется делать? В какой отдел меня направят? Естественно, я надеялся попасть в оперативное управление, потому что там я получил бы самый лучший доступ к планам и намерениям немцев.
На этой стадии мне требовалось точно прояснить мое положение. Во всех практических вопросах я должен был выступать как немец. Моя жизнь зависела от того, смогу ли я успешно “влезть в шкуру” человека, роль которого я выбрал для себя. Любая оговорка, очевидно, оказалась бы фатальной и мне нельзя было еще раз рассчитывать на счастливый случай, который подвернулся мне тогда в Лансе. Здесь в спокойной атмосфере штаба не было суматохи и неразберихи, свойственных прифронтовой полосе. Тут все происходило с осмотрительностью, и я не смогу полагаться на удачу. Было понятно, что мне придется выполнять работу, на которую меня направили, и выполнять ее нужно будет хорошо, в противном случае мне просто не удастся задержаться на этой должности. В немецкой армии, в отличие от британской, для того, чтобы попасть в Генштаб недостаточно было происходить из хорошей семьи — нужно было обладать очевидными и неоспоримыми способностями и знаниями. Кроме того, офицер Генерального штаба обязан был пройти обучение в Академии Генерального штаба, где ему давали самое лучшее военное образование в мире. Это было одной из тревоживших меня трудностей. Адольф прошел такое обучение, а я нет. С другой стороны я уже пятнадцать месяцев прослужил солдатом! Что ни говорите, но пятнадцать месяцев в действующей армии для человека, умеющего смотреть и слушать, могут оказаться не менее ценными, чем даже три года в самом лучшем военном учебном заведении.