И все же на душе было скверно. Он чувствовал себя бездомным щенком, несправедливо обиженным. Думал о матери: «Она только и знает: „Подрасти еще“, „Не рассуждай“, „Делай, что велят!“ Будто раб я, и нет у меня своей воли. Меня если попросить по-хорошему, я все сделаю. И объясню. А они… рукоприкладство…»
Сережа и раньше пытался защищаться.
— Что ты все рычишь на меня! — говорил он матери. — Превращаешься в робота по напоминаниям: «Выключи лампу», «Спрячь носки»… Я сам…
— Ладно, — примирительно отвечала она. — Обещаю не быть роботом, а очеловечить тебя.
Вот и очеловечила. С четырнадцати лет отвечают перед законом. Вожди революции в моем возрасте уже участвовали в борьбе. И Маяковский… А они все считают меня ребенком. Спать в девять часов укладывают. А этот… даже…
О бабушке и говорить не приходится, она совсем меня за сосунка принимает: «С твоим сбором металла в оборванца превратишься. Скажи, что заболел…»
Может быть, сейчас пойти к бабушке! Нет! Не мужское решение: искать убежище у бабушки. Вообще можно будет поступить в ремесленное училище, дадут общежитие…
А если заглянуть сейчас к Платоше! Неловко как-то… Надо объяснить, что произошло…
Промелькнула было мысль о Станиславе Илларионовиче. Сергей отшвырнул ее с негодованием: «Чтобы он торжествовал! Вот, мол, приполз ко мне на поклон… Видишь, как они с тобой!».
Не бывать такому!
Сережа миновал железнодорожный переезд в Рабочем городке и пошел вверх, к Каменке. «В деревне запросто: нашел бы стог сена, забрался в него и переночевал».
Он шел совсем не знакомыми улицами мимо речки, аллеи тополей, словно попал в чужой город. Наткнулся на глухую стену вроде бы какого-то амбара, обошел ее и увидел приставленную лестницу. Осторожно ступая по перекладинам, добрался до верха, подтянулся на руках и очутился в темном, теплом помещении. Чердак! Пахло мышами и слежавшейся пылью. Жаль, фонарика нет. Вытянув руку вперед, Сережа сделал несколько шагов, наталкиваясь на балки и какие-то ящики. Вот его рука прикоснулась к чему-то теплому. Печная труба! Великолепно, обойдемся и без стога. Он пошарил в темноте еще и нашел обрывки картона. «Роскошное ложе! — усмехаясь, горько подумал Сережа, укладывая этот картон возле трубы. — Именинный вечер».
Ему вдруг стало страшно жаль себя. Ну почему они все с ним так поступили! В чем его вина! Где же справедливость! Бабушка, жалуясь, что у нее горько на сердце, сказала ему как-то; «Если бы собака лизнула мое сердце, она бы издохла!».
Вот и у него сейчас так же на сердце. Он, вздыхая, улегся на картон, укрылся пальто. Мстительно подумал о матери: «Небось, волнуется».