Выли псы. Бесилась со страху скотина. А люди хватались за ножи да копья.
На рассвете третьего дня серая волчица с драными боками кружила на пепелище, громко подвывая, а когда Ройне-Толстун вышел пугануть зверя, то и напала. Нырнула под копье, будто знала, как уходить от такого удара, и сама вцепилась в глотку.
Брызнула кровь. Упал Ройне да не поднялся…
Еще через день загрызли старуху Импи, что жила наособицу. Волки продрали крышу, но тела не тронули, как не тронули ни кур, ни древнюю, как сама Импи, кошку.
– Ведьма лютует. Ведьма. – Свекровь Тойе прислушивалась к волчьему вою, который теперь не стихал. Он вплетался в вой ветра, рождая единый трубный голос. Переливы его пугали Тойе еще и тем, что дитя внутри нее начинало шевелиться, будто ему – или ей? – радостно было слышать подобное.
– Сначала варяги… теперь волки… а там и весна не придет.
Свекровь пряла, ловко подцепляя из кома овечьей шерсти нить, крутила ее и тянула, тянула. Тусклая лучина освещала не лицо – руки, темные, натруженные, но еще сильные.
– Или придет, да сырая. Оголодаем.
Глянула искоса на Тойе.
– А может, и не ведьма… может, боги гневаются?
– На что? – не выдержал Юкко.
Он разложил стрелы, ножи, короткие охотничьи копья, с которыми ходил в лес, и теперь внимательно осматривал: не ссохлось ли дерево, не затупилось ли острие, не пострадало ли от рыжей ржавчины.
– А на бесстыдство людское!
Громче заголосили волки. Приник огонь к днищу очага, и стихла свекровь, кудель выронив. И только Юкко плечами пожал: мол, нету ему дела до божьего промысла. А вот до волков – так наоборот.
Выходили утром, до рассвета, который по зимнему обыкновению случался поздно, да затягивался надолго. Небо зависало в стылой серости, не решаясь пустить солнце. А может, тому было холодно ступать на ледяные тропы Калмы. И солнце медлило.
Люди собирались на пепелище. Мужчины, которых уцелело не так и много. Женщины, из тех, у кого не осталось мужчин, но остались дети и страх за них, куда более сильный, нежели страх перед волками. Привели собак, которые, чуя охоту, лаяли, хрипели, рвались с привязи.
– Надо разделиться, – сказал Туве-Медвежонок, и все согласились, что так будет мудро.
Почему-то никому и в голову не пришло волков окружать. Будто знали – не побегут.
А снегу намело за ночь! Стенами поднялись сугробы. Ластилась к ногам поземка, а в лицо так и сыпало колючей крупой. Туве глотал. Тер щеки, растирая до красноты. Губы кусал. Радовался, что никто из людей, которые шли молчаливой злой толпою, щерясь клинками и кольями, не способен заглянуть в мысли. Удивились бы. Или отшатнулись в ужасе.