Но рассудком, еще сохранившимся у него, он сознавал, что это — путь в зыбучие пески. Поэтому, отчаянно желая большего, он все же ограничился поцелуями.
Их губы сходились и расходились, словно в танце, но он не позволил своему языку вторгнуться в ее рот. А его руки оставались там, где были, — на ее талии.
Но теперь между ними не оставалось свободного пространства, и ее живот, прикрытый тонким муслином платья, прижался к его восставшему естеству, заключенному в нанковые брюки. Блаженство, которое пронзило Майлса при этом, стало еще острее, когда он ощутил вздох удовольствия, вырвавшийся из ее груди. И он услышал, как с его собственных губ сорвалось ее имя. Безумие, чистое безумие…
Голова Синтии запрокинулась, и он воспользовался этим, чтобы скользнуть губами по ее шелковистой шее к тому месту, где билась крохотная жилка. Ее жаркое дыхание обдавало его ухо, и он был на грани того, чтобы втащить ее в альков, задрать юбку — и вонзиться в ее лоно.
Но тут ладони Синтии легли ему на грудь и затрепетали, словно она не могла решить, погладить его или оттолкнуть.
Это вернуло Майлса к реальности. Резко вскинув голову, он отступил на шаг и тут же уперся спиной в стену алькова. Затем медленно опустил руки и сделал несколько глубоких вздохов, чтобы обрести душевное равновесие и избавиться от наваждения.
Он отказывался смотреть на Синтию. И вместо этого со свойственной ему склонностью к порядку и здравому смыслу попытался определить, сколько прошло времени. Из салона доносился негромкий гомон голосов. Высунувшись из алькова, Майлс увидел, что лорд Милторп по-прежнему возвышается на фоне окна, вынужденный внимать монологу леди Уиндермир. А сквозь ветви деревьев просвечивало голубое небо. Значит, еще светло.
Ловким движением ему удалось прикрыть полой сюртука солидную выпуклость на брюках и вытащить часы из кармана. Открыв их все еще неловкими пальцами, он с упреком уставился на циферблат — как на наглого лжеца.
Стрелки указывали, что прошло не более минуты.
Наконец он решился взглянуть на Синтию.
Она хмурилась, но полуопущенные ресницы не могли скрыть блеска ее глаз. И она старательно избегала его взгляда — смотрела в сторону салона. Ее руки, только что касавшиеся его груди, были опущены и сжаты в кулачки, как у провинившегося ребенка.
Она казалась напряженной. И настороженной. Словно больше не доверяла своему телу и не узнавала его.
Наконец она повернулась к нему лицом, и они замерли, глядя друг на друга. Подняв руку, Майлс провел костяшками пальцев по ее щеке, на которой горел румянец.