— Разве это не замечательно?
— Это замечательно, замечательно… для меня.
— Для нас, — поправил ее Россетти. Семьдесят пять процентов были лучше, чем пятнадцать, но пятнадцать лучше, чем ничего, а работать должна была она.
— Нет, нет, Джонни, это чудесно для меня, но не чудесно для тебя никоим образом.
— О чем ты говоришь?!
— Я ждала подходящего момента, чтобы кое-что сообщить тебе, Джонни, и, знаешь ли, я считаю, что момент наступил.
— Сообщить мне о чем? И что весь этот бред собачий значит?
— Сообщить, что ты уже больше не мой агент. Я ушла. Я уже история. Я уже не работаю с «Эль».
Рот Джонни исправно открылся, но слова оттуда не появлялись.
Наконец, они сложились, как чаинки на дне чашки.
— У тебя появился другой агент? — выдавил он.
— Да, — подтвердила Лайза Родригес. — Я ушла к Кристе Кенвуд.
Ки-Уэст
— Ты работаешь, папочка?
Она стояла в распахнутых дверях, шаловливая улыбка на лице, и толкала дверь вперед и назад: ярко-розовая майка с надписью «РОЖДЕНА ДЛЯ КРАСОТЫ», черные, подрезанные снизу шорты и кремовые, полосатые теннисные туфельки. В свои пять лет она была разодета так, чтобы сразить наповал своего папу.
Питер Стайн откинулся в кресле и улыбнулся.
— О, Камилла! Нет, я особенно не работаю. — Разве сидение перед пишущей машинкой можно назвать работой? Разве он писал, когда просто думал о том, что писать? Сможет ли он, наконец, устранить этот блокирующий его сознание страх при помощи психического лота? Кто знает? В конце концов кого это интересовало? Никто не просит писателя писать, и у плотников, впрочем, тоже существуют проблемы, хотя в этот момент Питер Стайн не мог вообразить, какими они могли бы быть.
— Хорошо, — сказала она. — Я вхожу. — Она подбежала к нему, а он крутнулся в кресле и обхватил ее руками, когда она прижалась, положив голову к нему на колени. На несколько секунд они замерли, наслаждаясь своей любовью друг к другу, однако он знал, что долго это не продлится. Камилла была непоседой, она всегда спрашивала о чем-то, всегда чего-то хотела… это, правда, немного напоминало его самого, но в ребенке это было так восхитительно.
— Ты пишешь книгу? — спросила она. Для Питера это прозвучало обвинением.
— Да, пишу, и это очень трудно.
— А я не задерживаю твою книгу, а?
— Нет, моя хорошая, я сам ее задерживаю.
Она захихикала.
— Ты не можешь сам себя задерживать. Это неправда.
— Да, это неправда. Ты права.
— Ты какой-то глупый, папка, — сказала она, но уткнулась в него носом, показывая, что она не думает, что он совсем уж глупый, что на самом деле он самый чудесный папа на свете.