И действительно, как полемист я показал себя не с лучшей стороны. Оправдывали меня два соображения: первое — не хотелось философствовать перед лицом человека, остывающего после двадцати четырех часов тяжелой, опасной работы; второе — я с самого начала лелеял «коварную» надежду на опубликование нашей беседы и хотел, чтобы отвечали Чванову, полемизировали с ним читатели, что вряд ли стало бы возможным, при максимальной завершенности «партии», когда высказаны все аргументы и расставлены все точки над «и». Думалось: цели достигнет именно «неоконченная партия».
Но потом, когда посыпались письма, я жалел — и не раз — об этой незавершенности. Она повела к тому, что мой герой и собеседник был понят неглубоко: его восторженно одобрили сторонники «жестоких мер» и столь же горячо осудили мои единомышленники. По мере развертывания дискуссии Чванов — живой, думающий — оказывался удобной «ареной» для скрещивания рапир, и не больше — те, кого взволновал наш диалог, абсолютизировали его выводы и остались равнодушны к его поиску истины.
Он переживал это, я чувствовал, тяжело. Дискуссия, материалы которой публиковались на страницах газеты, уже угасала, когда в том, что мы называем «самотеком», «потоком писем», оказалась рукопись, удивившая меня пониманием не только мыслей Чванова, но и его личности. Она была подписана: В. Сухомлинский, директор Павлышской школы. Называлась статья «Нравственное иждивенчество». Сухомлинский блистательно развивал одну из ивановских мыслей. Он не учил его гуманизму. Он ощутил в его опыте житейскую мудрость и дал ей умное и глубокое педагогическое обобщение.
Особенно много волнений доставляли Чванову письма заключенных. Они шли, шли и после того, когда дискуссия была закончена, стала забываться… Писали не в редакцию газеты, а непосредственно ему, в МУР. Он нес эти письма ко мне, читал вслух, томился…
Вечером, когда уже затихала редакционная жизнь, он вваливался в кабинет, садился, вынимал конверт.
— Вот, послушайте. От рецидивиста Виктора Окунева:
«Извините меня, что я к вам обращаюсь и отнимаю у вас драгоценное время. Хочу сразу вас предупредить, что я преступник-рецидивист: семь раз я совершал преступления, и семь раз меня судили, давали срок и предоставляли возможность исправиться, пересмотреть жизнь и стать настоящим человеком. Каждый раз, выходя на свободу, я задавался целью: жить так, как живут все честные люди, но проходило некоторое время, и я снова оказывался на скамье подсудимых. Отбывая срок наказания, я никогда не допускал нарушений установленного режима: всегда был примером, получал множество поощрений и все время освобождался досрочно. Может быть, поэтому все сроки моих наказаний не дали положительного результата и так легко и безотчетно проходили в моем сознании. Но как бы там ни было, а половину своей жизни я провел в тюрьмах и колониях. Сейчас мне 48-й год, а я из них пятнадцать провел в местах лишения свободы. Не знаю, может быть, это продолжалось бы и дальше, но вот уже четвертый год, как я не нахожу себе места…»