Думала я, что все беды с замужеством кончатся, а они только начинались. Попала я как бабочка в клей — ни крылышком махнуть, ни лапкой пошевелить. Клей — это их жизнь, в которой мне места, глотка кислорода не было. Ревновала я мужа и свекровь, конечно, дико, скандалы устраивала, в голос кричала: «Пустите меня в свою жизнь!» Маргарита Ильинична перчаточки надевает и спокойно отвечает: «Вам, Маша, волноваться вредно, успокойтесь. Обед в холодильнике. Мы с Николаем идем в консерваторию слушать Пятый концерт Шопена, что вам неинтересно». Правильно! Неинтересно, я на классической музыке засыпаю после первых аккордов. А когда звала мужа в кино, свекровь презрительно кривилась: «Николай, ты собираешься смотреть эту пошлую „Операцию „Ы“?“
Маргарита Ильинична ни одного грубого слова мне не сказала, вообще редко ко мне обращалась, в крайнем случае через Колю действовала: мол, ты не хочешь посоветовать своей жене не носить платья с вульгарными оборками? не стоит ли твоей жене умерить общественный пыл и больше времени уделять своему здоровью? И все это произносилось культурненько, как бы без моего присутствия. Но я-то за ширмой отлично слышу! Вспыхиваю, выбегаю ругаться и снова оказываюсь пошлой скан дальней базарной бабой…
Мария Петровна замолчала, поймав себя на мысли: говорю то, чего хотела избежать — обвинений в адрес покойной свекрови. Нашла перед кем хулить Маргариту Ильиничну!
Тишину взорвал свист закипевшего чайника. Мария Петровна и Ирина одновременно вздрогнули. Ира встала, выключила газ.
— Ну его к лешему, чай! — махнула рукой Мария Петровна. — После чаю уснуть не могу. Давай еще коньячку!
Разлила по рюмкам, не дожидаясь Ирины, не произнося тостов, быстро выпила.
— Закусывай! — напомнила Ирина и подвинула к ней вазочку.
Мария Петровна послушно кивнула, развернула конфету и съела. Ирина нерешительно держала в руках рюмку, потом отважилась и выпила. Конфет в вазе заметно убавилось.
Предыдущий рассказ матери Ирина слушала затаив дыхание. Оно, дыхание, действительно точно исчезло, не чувствовалось, а сердце билось испуганно и тревожно. Руки не дрожали, хотя Ирина поймала себя на том, что боится. Напряженным усилием мысли поняла, чего боится. Того, что мать соврет, обманет, выдаст желаемое за действительное. Казалось, если мать соврет в эту минуту — особого и единственного откровения, — то не останется ни миллиметра суши в океане вранья и подлости, крошечного островка, на котором можно спастись, не утонуть.
Ирина интуитивно заслонилась, предупредила обман:
— Мне бабушка рассказывала, что ты обещала ребенка оставить. Это было оговорено до моего появления на свет. Бабушкиным словам я верю, да и папа не отрицал. Поэтому ты…