— Вот мы и возвращаемся, — заметил Нащокин и вышел из купе. И оказалось, что под дверью его ждёт печальная Саша, нестерпевшая получасовой разлуки с женихом. Нащокин бережно взял её под руку и, приговаривая что-то утешительное, повёл в свой вагон.
Знаменский и Надежда в тот же месяц уехали из Берлина и целый год жили в Италии, в тихом римском пригороде, по соседству с русским журналистом-эмигрантом Четвериковым, большим знатоком чернорубашечного движения. Жил с ними и престарелый отец Надежды, профессор философии Николай Ильич Николаев — крепкий, благообразный старичок. Его окантованная вьющейся сединой лысина, его румяные щёки в обрамлении декоративной бородки, будили в Знаменском какие-то смутные детские воспоминания, только он никак не мог понять, какие именно. Николай Ильич с первого дня крепко взялся за просвещение коммунистического троглодита. Вечерами, за ведёрным медным самоваром, который профессор Николаев таскал за собой по всей Европе на потеху честному народу, он обстоятельно втолковывал Кириллу Кирилловичу:
— Русский большевистский бунт — он наш, кровный, и России не отказаться от этого незаконного дитяти… Революция — это всё тот же прорыв к небесам нетерпеливого русского мужика… Возникает, впрочем, вопрос: кто на этот раз указывал мужику путь, и почему указал в строго противоположном направлении? Вы, Кирюша, русский человек, и это было видно даже по самым первым вашим стихам, а как всякий русский, вы тяготитесь своей русскостью. Это не осуждение! Я вас не браню! Тяготиться своей русской душой свойственно всем нам — кому больше, кому меньше… Оно и понятно: Россия слишком тяжкая ноша, чтобы не кряхтеть под ней… Ничего, ничего!.. Поживите немного на Западе, отдышитесь, и вы поймёте, что Европа, прогресс, техника — это хорошо, это не предосудительно, это вполне допустимо, но для нас, русских, это — игрушки, детство… Нам стыдно увлекаться этим, выйдя из гимназического возраста…
Знаменский слушал учёного тестя самозабвенно, стараясь дышать потише, чтобы не спугнуть своим сопением витийствующего старичка. Они сидели за столом, друг напротив друга, а рядышком, на диванчике сидела напряжённая, взволнованная Надежда и тревожно переводила взгляд с отца на жениха. Она знала заранее о чём будет говорить отец, но вот Кирилл?.. Станет ли он слушать Николая Ильича? Поверит ли? Сможет ли проникнуться? Если нет — то всё пропало.
Но Кирилл Кириллович и сам боялся не проникнуться до конца николаевской мудростью: отказавшись от мудрости Карла Маркса, он чувствовал себя голым, и был всем сердцем благодарен будущему тестю, который эту его идейную наготу укрывал всё новыми и новыми хитрословесными хламидами. Как многоценные жемчужины перебирал по ночам советский поэт: «Третий Рим…» — «Москва Допетровская…» — «Никон и Аввакум…» — «Близ стоящий антихрист…» — «Православие… Самодержавие… Народность…»