— Понятно… — Нащокин слегка воспрянул духом. — А где же, позвольте вас спросить…
— О Саше спросить хотите? Саша тоже у немцев. Сейчас в Пскове живёт. Жива, здорова. Вас не вспоминает.
Во двор вышел хмурый Знаменский:
— Кирилл Кириллович, у вас всё в порядке? Это ваш знакомый, да?
— Знакомый… Это родственник мой! — усмехнулся Нащокин. — И весьма близкий, смею уверить…
— Помощь не требуется? — деловито спросил Знаменский. — Нет? Ну, я вернусь в очередь. Не задерживайтесь особо.
Красовский ощерился:
— Шутки, значит, шутим? Родственники, значит?
— В народе это называется так, — пожал плечами Нащокин.
— Я хочу вот что сказать… Поскольку вы тут разгуливаете на свободе — любимец Сталина и герой карельской войны, — значит, немцы ещё не вызнали всю вашу подноготную… А, кстати, знаете, откуда пошло слово «подноготная»? Знаете, да? Ну, это я так, к слову… Я просто хочу вас попросить: не надо шуток. Не надо разговоров про Сашу. Пусть она останется для вас светлым воспоминанием — не более того. Я вас очень прошу: не более!
Нащокин молчал с равнодушным видом, изо всех сил соображая, как бы подостойнее ответить, но тут во двор снова выглянул Знаменский:
— Пора, Кирилл Кириллович! Пора! Немцы уже выходят!
Все трое вошли в приёмную, но Власов принял Нащокина только через два часа. Всё это время Красовский тихонько сидел на стульчике, положив фуражку на колени, время от времени ероша седые волосы и на своего «родственника» вовсе не смотря.
Власов весьма заинтересовался сотрудничеством с писателями, но, увидев, что Нащокин не горит энтузиазмом, не стал нажимать на него. Знаменский рассказал про гестапо. Власов нахмурился, протёр очки, помолчал, потом обещал помочь.
— Что это вы так насупились, — спросил Знаменский Нащокина уже на улице. — Вы что, не понимаете, что Власов — это наша единственная надежда? Я имею в виду — надежда России. Или вас этот родственник с панталыку сбил?
— Кирилл Кириллович, — вздохнул Нащокин, — как бы мне в Псков съездить?
Но в Псков ехать не пришлось. Как-то — было уже часов одиннадцать дня — Нащокин спал у себя на втором этаже, наглухо завернувшись в тёплое верблюжье одеяло, и во сне не подозревал даже о том, что ночь давно минула, что и утро прошло, что близится студёный декабрьский полдень. Кто-то постучал с улицы в дверь его дачи: сначала тихонько, потом громче, потом изо всех сил, сдирая кожу с костяшек пальцев, и, наконец, упёршись в дверь задом, принялся часто и настырно молотить в неё каблуком. Лишь минуты через три стук этот начал понемногу — удар за ударом — просачиваться в сон Нащокина; когда же количество ударов достигло критической точки, они образовали в его затуманенной долгим сном голове одно чёрное, готическим шрифтом выписанное слово — «гестапо». Кирилл Кириллович разом вскочил на ноги, ловким движением опытного физкультурника запрыгнул в брюки, и, укрыв голые плечи холодным пиджаком, помчался открывать.