— Понимаешь… — он начал рассказывать ей, как отказался от эвакуации, как, поглощённый работой, проворонил приход немцев, но она упорно стояла на своём:
— Ты должен был застрелиться. Человек твоего положения не должен жить на оккупированной территории. Только в тюрьме, в лагере, — но и это позор. Я не думала, что ты такой! Я верила в тебя! Вася — это другое, его судьба бьёт, а ты — герой победитель, ты должен был бороться или умереть, я тебя таким всегда видела!..
Нащокин задумчиво пожевал губами. Потом встал, подошёл к буфету, достал из ящика подаренный Знаменским парабеллум и, усмехнувшись, показал его Саше:
— Может, прямо сейчас?.. Исправим положение? Ты как, не пугаешься громких выстрелов?
Она укоризненно покачала головой:
— Видишь, и пистолет у тебя есть!..
Они помолчали. Нащокин играл парабеллумом, крутя его на пальце, как ковбой в давным-давно смотренной американской кинокартине.
— Что-то твоя дама притихла, — заметила, наконец, Саша. — Вначале копошилась там, наверху, а сейчас и не слышно. Замёрзла, наверное, под кроватью прячась…
— Ничего, она выдержит, — успокоил её Кирилл Кириллович. — Она и не такое переносила. Привыкла уже.
— Ну, ладно, я пошла! — Саша решительно встала со стула. — Недосуг мне с тобой тут шутки шутить. Извини, что прервала любовные объятия. Пора Васе обед готовить: я тут на рынке такое мясо купила, — как раз для борща…
Рынок, борщ, Вася, косметика, толстенькие щёчки под слоем пудры, серое бесформенное платье, — всё это ещё не добило Нащокина до конца. Но вот то, что она опять уходит, — а ведь пришла (он верил в это), чтобы остаться насовсем. И вот — встала, и пошла к выходу. Нет, это не годится. Надо сказать своё последнее слово, иначе…
— Саша, — вымолвил он. — Подожди-ка…
Она недовольно обернулась и увидела, что он целится в неё из пистолета.
— Вот ещё… — недовольно начала она, и тут он выстрелил — как и собирался, на полметра выше головы. Оба секунд на пять оглохли. Потом Саша быстро-быстро замахал перед собой ручками, словно отгоняя целый рой пчёл, и громко разревелась. Она ревела и ревела, кричала «У-у-у!» и «Ы-ы-ы!», как пятилетняя девочка, она махала ручками и топала ножками, она упала на стул, но тут вскочила, как ужаленная и, заливаясь слезами, кинулась на улицу.
Нащокин стоял на крыльце с парабеллумом в руке, смотрел, как она летит по улице — некрасиво, по бабьи, перебирая ногами, и сам не знал, что ему теперь делать, о чём думать, что чувствовать. Он вернулся в спальню, упал на кровать и проспал до вечера, — пока к нему не пришёл Знаменский с бутылкой шнапса в кармане. Увидев, что расстроенный Нащокин забыл закрыть дверь, он попросту, без стука вошёл в дом и поднялся на второй этаж.