— Хорошо бы к парикмахеру сходить, — мечтательно прошелестел Жоан. — С эдакой поэтической шевелюрой людям и на глаза показаться стыдно.
Но еще мерзостнее стало Жоану, когда одолел его нестерпимый зуд, от которого он едва не сошел с ума.
«Наверное, я подхватил корь. Или оспу…» —думал Жоан Смельчак, впадая в отчаяние, ибо никак не удавалось ему почесаться.
А на следующий день все его тело, руки, ноги, голова, губы и нос покрылись бесчисленными язвами.
Ничего не поделаешь, придется молча страдать, ведь по соседству не было дерева–лекаря, которое промыло бы его раны и наложило бы на них пластырь из коры, смоченной горячим соком. И когда эта проказа донимала Жоана особенно крепко, мимо него прошли двое влюбленных.
— Посмотри, какое прелестное дерево! Все в цвету… И как чудесно пахнет! Жоан Смельчак едва не задохнулся от бешенства:
— Нет, вы полюбуйтесь только на этих глупцов! Им и дела нет до чужого горя. Они еще восторгаются моими болячками. Все в цвету, говорите? Вам бы вот такое цветение. Объявись у вас сотня таких злющих нарывов, вы завели бы иные песенки. Но влюбленные — какое им дело было до страданий Жоана–дерева — расположились в тени его ветвей и, услаждая друг друга словами, не предназначенными для чужих ушей и томимые страстью, клялись в вечной любви, и, чтобы увековечить эти клятвы, милая пара вырезала на голенях Жоана Смельчака два сердца пронзенные стрелой.
— Только мне этой татуировки еще не хватало! — негодовал Жоан Смельчак, истекая соком, который, точно кровь, струился из свежих порезов. — Увидят меня птицы с такими метками и засмеют вконец. Ну и мерзавцы эти влюбленные! И, поддавшись искушению, он воззвал к ветру на особом, древесном языке, который людям был непонятен:
— Сеньор Ветер, будьте добры — сорвите с меня ветку, которая потолще, и я размозжу головы этим бесстыдникам.
Но сеньор Ветер, пролетая на своем невидимом самолете, даже не обернулся в его сторону. И Жоан Смельчак так и остался у входа в сад, голый и одинокий, с воздетыми к небу руками, а тело его было сплошь усеяно кровавыми язвами, которые люди почему–то называют цветами.
Как–то раз, на той же неделе, Жоан Смельчак увидел, как из соседнего леса вприпрыжку выбежала девочка. Кожа у нее была белая, точно снег, глаза зеленые, с золотыми искорками, а волосы цвета меда. Она ходила по ежевику и теперь возвращалась с полной корзинкой.
— Какое чудесное дерево! Такое мне и нужно для качелей! — обрадовалась она. И, легкая, точно птичка, она мигом вскарабкалась на Жоана Смельчака и привязала к его рукам веревки. И вот качели готовы: вверх — вниз, вверх — вниз, вверх — вниз; сердце у девочки всякий раз замирало от страха, но она улыбалась, и Жоана радовали ее губы, черные от ежевичного сока. Сначала «дерево–поневоле» возмущалось этой забавой. Веревки все больше и больше впивались в тело и натирали кожу. Но мало–помалу Жоан Смельчак привык к тоненькой девочке с волосами цвета меда и нежным личиком и так привязался к ней, что если она не приходила, он сох от тоски. Не раз Жоан просил пройдоху воробья: Поговори с ней от моего имени. Пожелай ей доброго утра. Скажи, что зеленая шляпа ей очень к лицу. Но проказник воробей не передавал Жоановых комплиментов; он лишь ехидно посмеивался и часто непристойным образом пачкал зеленую шляпку девочки с волосами цвета меда. С наступлением осени малютка исчезла, и Жоан Смельчак до того опечалился, что стал терять свои волосы–листья. И теперь он стоял печальный и лысый. И, убедившись, что не суждено ему проведать, где и как живет эта девочка с волосами цвета меда, Жоан Смельчак принялся оплакивать ее, а слезы ему давала всякий раз утренняя роса.