Прошли минуты, прежде чем успокоилось сердце. Задыхаясь, человек ощущает свинцовую тяжесть в груди. Только сейчас я понял, что это значит. Свинцовая тяжесть… Легкие расширяются, расширяются — вот-вот лопнут. Наконец-то можно дышать! Ах, какое наслаждение, когда можешь дышать! Дышать глубоко, свободно, пить воздух большими глотками, сколько захочешь…
Медленно, очень медленно я открыл глаза. Солнце сияло. Я еще раз увидел сияющее солнце. Но не такое жаркое, как мне бы хотелось. Отчего оно не такое, как мне хочется? Песок на берегу. Как красив песок на берегу, как приятно на нем лежать, спать, переворачиваться с боку на бок. Чувствуешь, что ты на земле, на груди этой любимой, на груди этой матушки… Закрываешь глаза и сквозь веки видишь в небе красный шар, пылающий огонь, согревающий тебя, и страстно желаешь только одного — забыться, уснуть. Отдаться опьянению — сладкому, сладкому, сладкому.
Я молчал, хотя уже отдохнул. Теперь мне понятно, почему ныряльщики не разговаривают, выйдя из воды. Разговаривая, не отдохнешь. Ныряльщик учится молчать. Любит молчать, находит в молчании покой. Мой отец уважал ныряльщиков всю жизнь. И ненавидел зерна жемчуга. Видел на них следы крови. «Жемчужина вся залита кровью», — говорил он. Она очень дорогая — ведь столько усилий тратится на нее. Ныряльщик губит ради нее свою молодость, а на шее его жены жемчужины не увидишь. Жемчуг не для ныряльщиков и не для моряков. На шее богатой старухи ожерелье из жемчуга, а на морском дне — пятна крови. Море совершает этот обмен и смеется. Сколь многим жертвует тот, кто обменивает свою кровь на блеск жемчужин, и как омерзительна алчность тех, кто из этих жертв извлекает доход. О ныряльщики, все ныряльщики, я теперь подобен вам. Вы ныряете за натуральным жемчугом, а я — за человеческим. Мой отец был жемчужиной, и эта жемчужина пропала. Море спрятало ее в своей большой раковине. Я ищу эту большую раковину, а когда найду, отберу ее силой. Море будет недовольно. Я понимаю это. Но море на этот раз само совершило насилие, а побежденный насильник не бывает доволен. Я разозлю его. Нет, не разозлю. Пусть между нами будет месть. Я отомщу — и будь что будет. Мой отец в своих отчаянно смелых поступках был не более безумен, чем я. Клянусь, я не позволю противнику радоваться своей победе.
Моряки советуют мне побольше отдыхать. «Если ныряльщик устал, то пользы от него никакой». Так сказал один из них. Другой добавил: «Ты очень рискуешь. Будь осторожен и внимателен, жизнью не играют». Я ничего не ответил. Успеха без риска нет. Разве осторожность при некоторых обстоятельствах не граничит с малодушием? Будь мой отец осмотрительным, он не схватился бы один на один со штормом на реке. Что ему стоило спрятаться, как это сделали остальные, в портовом кафе? Когда грозит опасность, какая тут может быть осторожность! У него были свои счеты с жизнью. Он был ее господином, а не рабом. Он оставил мне в наследство свое представление о жизни. «Надо быть ее господином», — завещал он мне. Это прекрасное наследие. Он был смел, не побоялся схватиться с морем и драться на равных, пока море злодейски не убило его. Во всяком случае, это лучше, чем смирение. Если бы он унизил себя тем, что покорился жизни… что передал бы он мне по наследству? Позор? Бесчестье? И я, если покорюсь, опозорю своих будущих детей. Они еще услышат историю своего деда. Люди скажут: «Он утонул, и не нашлось смельчака, который отыскал бы его труп… Ваш отец струсил, не нашел его». Какой урок я им преподам? Каким буду для них примером? Разве смогу тогда быть образцом для них, достойным подражания?