Бернар хотел что-то вставить, но гул радостных голосов заглушил его неуверенную попытку.
— Только тебе и тем, кого пошлешь ты, я разрешаю вести службу. Остальные же у-у-у! — Гринрой потряс кулаком. — В Каноссу!.. Ладно, я вижу, ты согласен. Где тут свеча и книга — приступим, помолясь. Ибо есть время разбрасывать камни, есть время собирать их. Но если уж собрали мы достаточное количество, то что нам мешает отстроить храм? За дело, дети мои! С нами Бог и небесная рать!
Совместный молебен был отслужен в Клервосской обители. Сославшись на почтение к хозяину и усталость, Гринрой на первый случай отказался читать проповедь. Но день сменил день, и теперь папскому легату уже нечем было крыть — желающие послушать его вдохновенную речь собирались в Клевро со всей округи.
— Пора уносить отсюда ноги, — разглядывая сквозь оконце чуть освещенные лесные кроны, бормотал под нос Гринрой.
— Брат мой, — в дверь тихо постучали.
— Час от часу не легче, — скривился легат. — Принесла нелегкая Бернара. Не спится же ему! — Он спрыгнул на пол и тут же рухнул на колени перед висевшим на стене распятием.
Не дождавшись ответа, настоятель приоткрыл незапертую дверь.
— Отрадно видеть мне человека праведной жизни, — узрев истово молящегося Гринроя, сообщил Бернар.
Но посланник даже ухом не повел.
— Преподобный брат мой, — еще раз окликнул аббат.
— А? Кто? Что? Кто здесь? А, Бернар, мой брат! Становись, помолимся вместе! — Гринрой приглашающим жестом указал Бернару на пол. — Преклони же колени. — Он поймал удивленный взгляд аббата, обращенный к перевернутому топчану. — Вижу, такая малость удивляет тебя, — не давая прозвучать вопросу, начал рыцарь Надкушенного Яблока, — пусть же не смутит она твое разумение. К моему глубочайшему убеждению, даже самая простая лежанка — непозволительная роскошь для столь закоренелого грешника, как я. Только пол, только вот эти голые камни, — Гринрой похлопал по гранитным плитам, — ничего другого. Лишь зимой, в самые лютые морозы, я с разрешения доброго нашего Папы Гонория бросаю поверх этого старую мешковину.
— Вот поистине образчик святой жизни! — восхитился Бернар.
— Что моя святость по сравнению с твоей? Так, звук… Но, — Гринрой ткнул указательным пальцем в потолок, — но покуда я уединенно размышлял в тишине кельи, Господь надоумил меня — доумил, пока не надоумил. Я не могу дольше задерживаться во Франции! Я должен спешить в Империю, в Аахен. Туда, откуда Карл Великий нес мир племенам и народам на острие своего меча. Лишь настанет рассвет, я покину тебя, брат мой. Со скорбью в сердце и слезами на глазах я сделаю то, что должен — во славу Божью!