и кремнистым потом бездорожьем —
наши души с тобой
оставались в чистилище Божьем.
У плакучих олив,
что приземисты и величавы,
грешный, нетерпелив,
раскатал ты кошму для забавы.
Быть рабыней твоей
я училась тогда у хозяек:
замирающих змей,
рыб летучих, дрейфующих чаек.
…Похотливо слепа
по рецептам крамол с мятежами
подступила толпа
к нашим праздничным горлам с ножами.
Перед меньшим из зол:
правой гибелью — бегство нелепо.
Ибо что же престол,
как не крест, опрокинутый в небо.
…И в сеченьи луча
столь же видимо, сколь и незримо,
ветер валко качал
у причала баркас серафима.
Каменный желоб, и
льдистым жгутом вода
в руки бежит мои,
темные от труда.
Слепнями облепленный мул
на пепельном зное уснул
вблизи византийских останков,
как будто из них и воскрес,
минуя оливовый лес,
дуплисто ощеренный с флангов.
И веками полуприкрыт
фарфор умудренных орбит.
Кремнисто-зеленые горы
еще выцветают окрест
и слышат прибой и протест
бродившей по ним Феодоры:
«Когда осаждает толпа
покой, за которым тропа,
ведущая в путь без поклажи,
стопою её не ищи,
пурпурные наши плащи —
достойные саваны наши!
И сам Пантократор Христос,
копной окаймленный волос,
с мужицкою кожею темной
у круто замешанных глаз
закланных и царственных нас
ждет в купольной веси огромной».
…Похлопает издалека
пришедшего мула рука
гонца-невидимки.
И зноя края
как рыб чешуя
в минуту поимки.
Бесстрашно вглядись
в бездонную высь
и недра Фавора,
во тьму и огни
— она и они
твои, Феодора.