В световом году (Кублановский) - страница 9

клинок Орест?
Зовет и стонет Клитемнестра,
стенает и скулит.
А на обломках алебастра
безмолвствует Пилад.
Он словно поглощает звуки
Электре вопреки.
Орест в потоке моет руки.
Вы дети и враги
на плоскогорьях ойкумены,
где зной еще темней
и столько пышной рыжей пены
в отстойниках камней.

«Помнишь — вроде котлована…»

Помнишь — вроде котлована
капище в грозу,
в память Максимилиана
первую слезу…
Максимилиан Волошин,
киммерийский жрец,
сердоликовых горошин
любодей-истец.
Впрямь с мешком из-под картошки
схож его хитон,
по вискам волос сережки
треплет аквилон.
Гость, которого не ждали,
вновь пришел на свет
откопать своих сандалий
архаичный след.
Ту находку на сыпучей
тропке в свой черед
заждались в разбухшей туче
тонны пленных вод.
…………………………..
Ели крабов, крыли власти,
по лбу шла тесьма.
За столом кипели страсти
странные весьма.
На любительском спектакле
бесконечном том
как не спутать было паклю
с золотым руном?
И никто не знал, совея
от избытка муз:
Феодосия — Вандея,
столп — а не искус.

У ЭВКСИНСКОГО ПОНТА[1]

Тут и Феодосия-голубка

гулит соль из прибережных чаш,

и на ощупь твердая Алупка,

и предатель родины Сиваш.

I
Весь воспаряющий над Черноморьем Крым
в заплатах дымчато-лиловых:
и дамы смуглые, берущие калым
с любовников бритоголовых,
и честно пашущий кораблик вдалеке,
уподоблённый блесткой точке,
где мака дикого на черепе-скале
оранжевые лоскуточки,
и камни пегие, подобно тушкам птиц,
и пляж с пьянчугой-красноярцем,
и пышный сосен мех, длиннее игл и спиц
— над белой осыпью и кварцем.
Здесь снова испытать улыбчивый испуг
на циклопической ступени
тропой сыпучею — стопа в стопу
придут однажды наши тени.
II
Испарения ирисов, роз
и мираж аюдагского мыса.
Ливадийский бочоночный воск
опечатал врата Парадиза.
И от йодистой знойной воды
манит тенью татарская арка.
Как обветрились у бороды
и в подглазьях морщины монарха.
Заломил, задробил соловей,
заглушая зазывное: «Ники!»
— относимое ветром левей
всей социалистической клики.
…Не задаром дарует Господь:
и на кортике крабью чеканку,
и лозу, и любезную плоть,
и у белого мола стоянку,
и грузинской дороги пенал,
и казачью Украйну воловью,
и Тобольск, и свинцовый Урал
с голубою емелькиной кровью.
Ill
В цепких объятьях глициний
спит ливадийский дворец.
Особи лавров и пиний
возле татарских крылец
словно забыли с владельцем
свой погребальный союз.
Лишь студенистые тельца
прямо на гальку медуз
понта Эвксинского качка
бросила в йодистый зной.
Это темна, как болячка
на локотке у родной,
роза в скорлупчатой чаще,
стриженной по окоем…
И августейшее — слаще
в смертном обличье своем.
IV
Пенистый малахит
в скальной оправе понта
больно глаза слепит