— Бежим! — Васенин схватил меня за руку и повлек за собой, с совершенно кошачьей гибкостью передвигаясь по узкому проходу между двумя рядами кресел.
Невольно следуя за ним, я обратила внимание на то, какая крепкая и горячая у него рука. Длинные пальцы музыканта. Совсем недавно эти пальцы бегали по клавишам рояля, извлекая из него так потрясшие меня звуки. И вот теперь они держат мою ладонь, ободряюще пожимая ее, стоит мне чуть замешкаться или споткнуться. Чего только не бывает в жизни…
Я и не заметила, как мы оказались на сцене. Первый раз в жизни я ступала по подмосткам, куда был открыт доступ только артистам уровня Константина Васенина. Странно, ну кто бы мог подумать, глядя на этого человека, что он — мировая знаменитость? Теперь, когда, блестя глазами, он обернулся ко мне и губы светила растянулись в абсолютно мальчишеской улыбке, трудно было поверить, что он какая-то там особая, известная в музыкальном мире величина!
— Я думала, исполнители всегда отдыхают после концерта, — сказала я, глядя на него с любопытством. В полумраке его тонкий профиль казался обведенным простым карандашом на серой бумаге.
— Чаще всего так и бывает. Но у меня другая слабость. Я очень люблю приходить в зал, в котором только что отыграл программу, не до концерта, а после него. Я романтик. Мне нравится слышать дыхание этих стен. Московская консерватория — моя любимая сценическая площадка, а судьба была благосклонна ко мне, дала шанс и возможность сравнить. Видите этот орган? — указал он мне на большие и малые трубы, уходящие вверх и тускло поблескивающие в темноте гладкими боками. — По преданиям, воздух в первые органы консерватории нагнетался с помощью лошадей, которые трудились в подвальных помещениях «храма музыки», как называли ее в тогдашней Москве. Этот орган сделан чудесным мастером Аристидом Кавайе-Коллем, тем самым, чьи инструменты украшают Собор Парижской Богоматери в Париже. Во время революции 1905 года внутри органа революционеры прятали оружие. Чего только не придумают люди. А когда началась мировая война, в этом зале расположили лазарет для раненых. В двадцатых годах — из консерватории сделали кинотеатр. Пролетариат требовал зрелищ, а не искусства.
Я почувствовала что-то вроде дежа вю — ощущения того, что когда-то все это со мной уже было. Где-то когда-то один человек, тоже имевший отношение к музыке, рассказывал много интересного. И я слушала его вот так, как сейчас, затаив дыхание, испытывая острое чувство белой зависти к тому, кто может вот так, легко и вместе с тем с неподкупной любовью рассказывать о том, что его на само деле очень занимает.