В Надеждинск они вернулись порознь, и оба с головой окунулись в работу. На заводе готовились к установке итальянского агрегата внепечной обработки стали, а в театре полным ходом шли репетиции «Ревизора». После ссоры с Юлей, убедившись, что упрямая Ваганова стоит на своем, Тарасова предложила обсудить вопрос на собрании труппы. Юля смогла убедить всех, что на риск пойти стоит. Теперь она понимала, что от нее зависит очень многое, и вспоминала слова, которые Тарасова сказала ей после той, первой премьеры: режиссер – он всегда один и за все отвечает единолично. Особенно за провал, потому что успех с ним всегда готовы разделить, а провал – нет. Мысли о возможном провале Юля старательно от себя отгоняла.
В «Ревизоре» Саша начинала репетировать Добчинскую. Но ее внезапный отъезд в самый разгар репетиций, который Саша второпях объяснила Тарасовой необходимостью повидаться с заболевшей подругой, стоил ей роли. Теперь Добчинскую играла Лара Сергеева, а Саше досталась маловразумительная, по ее мнению, роль Артемиды Филипповны Земляники, попечительницы богоугодных заведений. Но Саша не выказала ни малейшего огорчения, даже Марианна Сергеевна вопреки прогнозам отнеслась к такой перемене участи вполне спокойно. Более того, они обе выглядели загадочными и очень довольными.
– Наверное, Сашка беременна, – вынесли вердикт Ольга с Ларисой. – Пора уже, тридцатник скоро, сколько можно прыгать, как стрекоза?
– Ой, да ладно вам! Двадцать восемь лет, подумаешь! Как будто у нее других развлечений мало. Пусть погуляет еще! – возмущалась Ирка. – Я вон нарожала – и что? Оба у мамы в деревне.
– А, совесть заговорила? – обрадовалась «правильная» Лара. – Ты, глядишь, еще человеком станешь!
– Человеком – никогда! – засмеялась Ирка. – Могу брюнеткой в крайнем случае. – Слушайте, девочки, а как вы думаете, Витька Таню заберет? Три месяца уже как уехал. И ни гугу. И она молчит.
– А что ей говорить? – поджала губы Ольга. – Шкура он. Ладно, нас бросил. Ладно, мужиков сманил. Так и Таньку не пожалел. С ребенком бросил, козел.
– Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели, – процитировала вертихвостка Ирка, не склонная сочувствовать чужим несчастьям.
Таня, судя по всему, и вправду чувствовала себя неважно: еще больше похудела, стала совсем прозрачной и выглядела как девочка-подросток. Она истово репетировала, тем более что ей Юля отдала в спектакле одну из главных ролей – дочки Городничихи, Марьи Антоновны. Дочка эта была далеко не дура, прохиндея Хлестакова видела насквозь, но другого шанса выскочить замуж за жениха аж из самого Санкт-Петербурга и уехать из опостылевшего городишки у нее не было, и Марья Антоновна ухватилась за этот. Постепенно в невзрачной, угловатой и резкой, как подросток, Марье Антоновне начала проявляться та же пугающая отчаянная решимость, которая горела в глазах Тани. Юля видела это лучше других, это ее настораживало, она переживала за Татьяну… но в глубине души радовалась такому попаданию в роль. А потом опять ругала себя за эгоизм и бессердечие.