Некоторое время Антон и Сима шли в полном молчании. В ночной тишине гулко цокали каблуки, шуршал песок под ногами, шаркали домашние шлепанцы и слышался отдаленный лай собак.
Видимо, все окончательно разложив по полочкам, Симка решительно обогнала соседа, взбежала на пару ступенек, оказавшись вровень с Квасовым, и выступила с обличительной речью, которая сильно проигрывала в отсутствие кафедры и микрофона:
– Квасов, ты высокомерный жлоб. Это не он чурка, это ты чурка. Чурка бесчувственная! Ты людей ненавидишь, потому что у тебя сердца нет! Я просила тебя помочь, а ты пальцем не пошевелил, только злорадствовал – как же не радоваться, видя, что кого-то забирают в ментуру? Ведь не тебя же! А теперь рассказываешь мне сказки, что его отпустят. Между прочим, от сумы и от тюрьмы не зарекайся! – На этих словах Сима жалко сморщилась и снова заплакала, тоненько подвывая и причитая, как обиженная девочка.
Внезапно Квасову стало неуютно.
Чурка? Может быть, может быть…
Чувства умерли в нем еще в первом бою. Да и сам он тогда умер. Бессердечный – тут соседка права. Оболочка без чувств и души – вот что осталось от Антона Васильевича Квасова.
Антон с завистью смотрел на плачущую соседку: счастливая, она может чувствовать. Переживать, беспокоиться о ком-то, за кого-то бояться, сходить с ума. О ком-то лить слезы, впадать в отчаяние, лишаться покоя, аппетита и сна…
В груди вдруг что-то тихо заскреблось, какое-то полузабытое желание утешить плачущего человека. Женщину. Глупую бабу, которая считает, что у нее горе.
Горе – это когда в клочья разорвало друга, с которым ты два года отпахал от звонка до звонка в казарме, полгода в учебке и с которым тебя двое суток выбивали из пустой пятиэтажки на окраине Грозного.
Или казнили перед камерой такие вот, как гражданин Бегоев, гордые и безусые мальчики из горного аула.
– Дура, – вздохнул Антон, – дура и есть!
Симка перестала выть и насторожилась: ее чуткое ухо уловило намек на сочувствие.
– Ты мне поможешь? – Соседа надо было дожать.
Сосед уже шагнул в подъезд, еще минута, и скроется в своей норе, и ей одной в чужом городе придется отбивать Руслана у своры бойцовских псов.
Шмыгая и размазывая слезы, Сима тащилась за Антоном, как коза на веревочке, и ждала ответа. В тускло освещенном подъезде разводы туши увеличивали Симкины глаза, делали лицо неузнаваемым.
«Вот ведь навязалась на мою голову», – с тоской подумал Антон.
Внезапно Квасова осенило: видимо, он еще не совершил главного подвига в своей жизни – подвига гражданского мужества во имя Юн-Ворожко.
– Помогу, – проворчал он в ответ на Симкину мольбу.