Появилась пани Квятковская, принесла нам кофе и, ненадолго задержавшись для знакомства, попросила извинения и удалилась к себе. Она была одной из тех прекрасных польских женщин, о которых издавна у нас ходит восхищенная молва. Хозяин проводил жену взглядом прищуренных умных глаз, а потом усадил меня посреди мастерской, а сам стал показывать свою живопись.
Выставляя на передний план одни картины, убирал другие, манипулировал ими, как мне показалось, в странной последовательности, какая могла быть только одному ему ведома. Как и художник, влюбленный в свою женщину, пишет одну ее, так и темой картин Квятковского были в основном Лазенки, различные уголки буйной природы.
Не знаю... Я рассматривал его живопись, и меня не оставляло чувство одиночества автора: есть ли у него друзья в обыденной жизни? Какова та сторона его жизни, что скрыта от постороннего взгляда?..
Надо было что-то сказать, и я сказал:
— Хочется вашу живопись отнести к неоимпрессионизму, в ней- много света, воздуха и совсем нет человеческих фигур. Природа лишь подчеркивает состояние художника.
— Может быть,— вежливо заметил он.— Вы почувствовали настроение автора. Это меня устраивает... А теперь я хочу вам показать что-то интересное. Прошу вас.
Мы прошли в его кабинет. Он начал ходить и в каком-то ироническом удивлении, как во сне, оглядывать груды солидных изданий, полки со своими авторскими книгами, завалы бумаг на столе и под столом, картонные ящики и в них, доверху, ворох свалявшихся фотографий. Я взял одну сверху, выпрямил. Что это? Хозяин дома с Жаклин Кеннеди, может, я путаю? Нет. Они весело идут по улице и о чем-то оживленно рассуждают.
Маэстро заинтересовался, чем это я увлекся:
— Это в Америке. Тогда я почти все три месяца ходил пешком, по Штатам, хотел знать, как они там существуют, по ту сторону океана.
Я бросил фотографию на место, и тут мне показалось, ящики разваливаются, завалы рукописей в сумерках дневного света пробуждаются, шевелятся — и мне живым отсюда не выйти... Но, услышав хозяина, его мягкий голос, задумчивые слова, мне захотелось вдруг жить и работать с такой же чертовской одержимостью, с какой живет Марек Квятковский... Он протянул руку к полке, извлек оттуда скрученный в трубочку пергамент и, развернув его, протянул мне:
— Это только копия,— сказал он. И в следующую секунду я услышал удивительную историю.
Ее я записал так:
В Национальном музее у Квятковского был обычный «архивный час». Он рассматривал коллекцию необыкновенно красивых, но неизвестных ему архитектурных проектов прошлого, привезенных в Варшаву из Неборова. Среди них он обнаружил и проект переделки дворца в Неборове. Это обстоятельство подсказало профессору, что коллекция каким-то образом должна быть связана с архитектором, который, в свою очередь, тоже был связан с Польшей. Кто он? Как он попал в Неборово? Квятковский начал изучать, анализировать эти работы и вдруг обнаружил на одном из проектов изображение Царскосельского дворца, на другом — решетку Летнего сада в Петербурге. Тогда профессор бросился изучать русскую архитектуру и пришел к выводу, что архитектор, связанный с Польшей,— не кто иной, как итальянец Кваренги. Свое открытие Квятковский до поры до времени держал в тайне, попросил командировку в нашу страну. Уже в Москве — шел 1958 год — в архивах Института истории архитектуры нашел виды Варшавской Цитадели, нашел виды города Замосцья. Потом в Ленинграде отыскал документы, архитектурные эскизы и рисунки, связанные с Варшавой. Но он искал Кваренги и просмотрел все коллекции работ Кваренги в России. И вот, наконец, в Эрмитаже подтвердили, что варшавская коллекция действительно принадлежит Кваренги. Была сенсация — хорошую коллекцию русских проектов Кваренги Марек Квятковский нашел в Варшаве.