Не скрою, я слушал Квятковского и ловил себя на мысли, что все, о чем говорил профессор, можно отнести к нам. Вспомнилась Москва и особенно Ленинград, где любое небрежение, любая грубость, запущенность с еще большей болью бросаются в глаза. Вспоминал Петергоф. В последний раз я был там два года назад, в яркий летний день. Дворцовый блеск, брызги фонтанов, искрящиеся прохладой... и вдруг, рядом с этим великолепием — урны в молочных подтеках, липкие обертки мороженого, окурки... И совсем уже не к месту, возможно, оттого и кажущиеся вульгарными, запахи еды, распространяющиеся от буфетных павильонов.
Помню, как сокрушался пожилой человек: «Почему бы все это безобразие не вынести туда, наверх, на площадь, на улицу»...
Время, отпущенное для меня, растягивалось, чувствовалось, хозяин Лазенок увлекся. Возможно, это был один из тех дней, когда Квятковский позволял себе провести в праздных беседах день, когда он может остановиться, оглянуться назад, чтобы прикинуть, что сделано и сколько предстоит еще сделать; почувствовать дело своего ума и в нем себя, поделиться об этом с кем-нибудь... Он наверняка знает: стоит увлечься, подпустить к себе человека, и ему не остановиться. Не потому ли профессор скрывается от людей? Видимо, мне просто повезло...
— Маэстро! — молвил я, и остатки сдержанности оставили меня.— Маэстро, нельзя ли хоть краем глаза глянуть на вашу живопись?
— Проше! — Он резко встал.
— Как? Прямо сейчас?
— Проше на маленький кофе. Это здесь, рядом... Мы находимся сейчас в Западном павильоне дворца. Во времена Станислава Августа здесь находился зал с коллекцией картин, а в Восточном павильоне, где теперь живу я, жили слуги короля. Так что, выходит, я слуга Лазенок.
В передней нас провожали удивленные взгляды женщин, как бы говорившие: чего это их шеф задумал? А я чувствовал, как переступаю порог причастия к еще одной тайне профессора.
Внизу на выходе, за окошком, кассирша уже сидела на своем месте. Профессор, поклонившись, справился, здорова ли она, и, бросив на меня заговорщический взгляд, пропустил вперед, отворил дверь на двор.
— У меня дома кошмарный непорядок, две собаки, жена тоже научный сотрудник, убирать не любит. Я же вместо того, чтобы подмести лестницу, предпочитаю писать маслом. Так мы обрастаем мусором... Моя жена впала в апатию оттого, что готовит докторскую диссертацию, а за мной по всей Варшаве гоняются редакторы. Я никак не могу выполнить свои обещания...
Он дернул на себя дверь, и точно такая же узкая, крутая лестница, что и в Западном павильоне, привела нас в просторное помещение с двумя большими арочными окнами по сторонам. Рояль. Картины, выставленные вдоль стены на полу, и больше ничего.