— Насколько я понимаю, просьба энтузиазма не вызвала, — сказал он.
— Не в этом дело, Арпад, просто…
— Просто я более ценен там, где нахожусь сейчас.
Она перевела дыхание и откинулась на спинку стула. С ее стороны было наивно полагать, что он не поймет, какова истинная причина, без всяких разъяснений. Он работает в организации КГБ, которая играет по тем же правилам, действует, исходя из тех же потребностей и той же разведывательной философии.
— Не делайте печальное лицо, Коллетт. Я все понимаю. И намерен продолжать действовать, как прежде. Но в случае нужды мне и моей семье приятно было бы знать, что такая возможность есть.
— Я благодарна вам за понимание, Арпад, и обещаю, что еще раз поговорю с нашими об этом.
— Весьма признателен. Что ж, как говорится: «На посошок»? Я выпью стаканчик, и в дорогу — пойду домой.
— Я с вами.
Они молча сидели за столом, потягивая выпивку. Улыбка пропала с его губ, ее сменила состарившая лицо грусть.
— Отъезд вашей семьи в Москву печалит вас больше, чем вы хотите признать, — прервала молчание Коллетт.
Он кивнул, не поднимая глаз от стакана. Потом хмыкнул, посмотрел на нее и сказал:
— Я никогда не рассказывал вам о своей семье, о моих дорогих детях.
— Да, — улыбнулась Коллетт, — не рассказывали. Только то, что дочь у вас красавица, а сын мировой парень.
Промелькнула тень улыбки — и снова грусть.
— Мой сын гений, очень способный мальчик. Он чувствует красоту и любит творения искусства. — Хегедуш подался вперед, голос его вновь зазвучал оживленно. — Вы бы посмотрели, Коллетт, как мальчик рисует, как он пишет красками. Красота, во всем такая красота! Стихи, которые он сочиняет… их поэзия глубоко трогает меня.
— Вы, верно, очень гордитесь им?
— Горжусь? Да. И беспокоюсь за его будущее.
— Потому что…
— Потому что в России ему вряд ли суждено развить свои таланты. Для девочки, моей дочери, все не так плохо. Выйдет замуж — она ведь хорошенькая. Для сына же… — Он покачал головой и залпом выпил остатки виски.
Кэйхилл почувствовала желание встать из-за стола, подойти к нему, обнять. Все его высказывания, поначалу отдававшие мужским шовинизмом, она стерпела, понимая, в каком обществе живет он и его семья. Подумав, сказала:
— Для вас было бы лучше, если бы сын остался здесь, в Венгрии, так?
— Да, здесь побольше свободы, но кто знает, когда это кончится? В Америке было бы лучше всего. Я человек не религиозный, Коллетт, но порой молюсь, не зная кому, чтобы сыну моему было позволено вырасти в Америке.
— Я уже сказала, Арпад, я постараюсь…
Но он прервал ее, не желая терять нить того, о чем говорил: