— Понятно.
Почему отвечает односложно?! Волнуется?… Да… Дрожит, тяжело вдыхает душный воздух, пальцами хватается за платьице, как за спасательный круг, смотрит на него удивленно, восторженно, с надеждой.
Молчит. И он молчит тоже.
Слова вдруг перестали иметь значение. Оказались пустыми и ненужными.
Он протягивает руку, сжимает ее ручку в своей, большим пальцем гладит тыльную сторону ладони, ощущая ее участившийся пульс. Заглядывает в глубины ее глаз. Теряется в них, падает, падает, тонет… И уже не хочет выплывать.
В одно мгновение сжимает ее в объятьях, прижимая к себе ее дрожащее тело. Все ближе и ближе, ощущать ее своей кожей, чувствовать телом, слышать ее теплое сладкое дыхание, щекочущее его шею, и своим бешено несущимся куда-то сердцем ощущать биение и ее сошедшего с ума сердца. Теряясь в ней, ощущая, как и она теряется в нем, тает в его руках. И медленно скатываясь вниз…
— Я никому тебя не отдам, — шепчет скорее себе самому. — Слышишь?… Никому не отдам тебя…
Мгновение… Два… Минута… Две…
Ее тихий, едва слышимый шепот.
— Я никуда не уйду…
Сердце сжалось в груди, словно наполненное до краев и даже переполненное болью и горечью. Они рвались из него наружу, требуя выхода, всплеска, какого-то безудержного и безрассудного выхода. Сейчас. Именно сейчас!
Макс закрыл глаза, не в силах смотреть на фото.
Почему она больше ТАК не улыбается?… Как улыбалась тогда, в парке?… Когда видела его, она всегда… ТАК улыбалась. У него просто сердце замирало от этой улыбки. И в груди что-то словно бы шевелилось, билось в него сотнями, тысячами, миллионами и миллиардами ударов в секунду, рвалось изнутри огненным шаром счастья и безмятежного восторга. Он, наверное, мог бы перевернуть целый мир, чтобы видеть эту улыбку каждый день своей жизни. Как много она значила для него, он стал понимать только тогда, когда она исчезла в никуда.
Но ТАК Лена больше не улыбалась… Из-за него…
Макс вздрогнул и зажмурился еще сильнее.
Это он виноват. Он стер с ее лица улыбку. Он убил в ней улыбку. Такую дорогую, такую милую, такую любимую. Как убил и ее саму тоже…
Не хотелось открывать глаза. Может быть, он просто боялся увидеть правду, резавшую его на части?… Нет, нет, не поэтому… А потому, что он прекрасно знал, что может увидеть.
Для чего же смотреть?! Чтобы почувствовать вину за содеянное, обиду на самого себя, сожаление и раскаяние, уже никому не нужные, убившие девять лет жизни в его жене!? Чтобы заглянуть в глаза собственному роковому безумию и бесконтрольному бессилию, увидеть нестерпимую боль и отчаяние в глубине своей и ее души и не увидеть ни единого следа надежды на исправление былых ошибок?!