Трудно сказать, узнавали ли себя в героях произведений Рогова сынтульские мужики и бабы, но те из них, кому он свои книжки дарил, отмечали, что всё написанное в них — правда. Рогова порой эти признания смущали — попахивало мистикой, ведь далеко не всё, что он описывал, соответствовало реальности. Многое, как чаще всего и бывает в художественных произведениях, он вымысливал, проще сказать, сочинял. Так, например, историю забитого до смерти мальчика из рассказа "Колчий гон" Рогов придумал, а оказалось, что у прототипа героя Василия Узкова (в жизни Виктора Ускова) действительно был младший брат, точно так же погибший от свинцовой нагайки лютого объездчика за колоски с колхозного поля. Виктор Усков сделал лишь одно замечание — напрасно писатель заменил его имя и фамилию, "надо было мои давать". А прототип персонажа из "Беглого палача" отметил неточность не в "своей родной повести", где всё было в порядке, а в рассказе "Звонарь". Оказывается, подлинного звонаря звали Андрюша, но Рогов его никогда не знал, а своего Володю опять-таки придумал, оттолкнувшись от чьего-то летучего воспоминания, дескать, жил тут у нас когда-то слепой звонарь…
Случались и другие отрадные для писательского сердца мистические "казусы", но неприятностей как таковых проза Рогову не доставляла, хотя действительность он не лакировал и отрицательных персонажей выписывал не менее старательно, чем положительных. Возможно, кто-то и узнавал себя в колоритных фигурах Зинки-пистолетихи или лагерного авторитета Ивана Дутикова, но — только в обобщённых чертах и тончайших чёрточках, каковые отыскиваются едва ли не в любом художественном портрете-обобщении. К тому же прошедший серьёзную журналистскую школу Рогов писательской этикой и деликатностью никогда не пренебрегал, даже Сынтул переименовал в посёлок Тульма, не говоря уж о реально живущих рядом с ним людях. Да и не их вовсе описывал писатель, а некие навеянные ими, как теперь выражаются, виртуальные образы. Так что, если и водились у Рогова какие-либо тайные недоброжелатели, то уж никак не со стороны сынтульских прототипов, большинство из которых о своём невольном "позировании" московскому писателю даже и не подозревали. Впрочем, и с реальными людьми Роговы жили в ладу и уважении.
И вот, пожалуй, впервые за двенадцать лет сынтульской жизни Рогов ощутил себя москвичом и дачником. Нет, своим в доску он никогда здесь не был и быть не пытался, но, как говорится, ничто сынтульское ему было уже далеко не чуждо, — прикипел, привык, приварился — и потому такое отчуждённое "внимание" к его беде расстраивало даже больше, чем урон в хозяйстве. Нарушилось что-то важное. Как если бы его выбросили из товарищеского общежительства. Ну пусть не выбросили, а отстранили и теперь со стороны смотрят: как он, чужак, поведёт себя против них, местных. Вот именно "против", а не "за", потому что любое его действие — это он чувствовал почти подкожно — расценивалось как противное: одни жаждали крови, другие — прощения. По убеждениям же Рогова, и то и другое не должно было исходить от него. Он был потерпевший, и на помощь ему обязан был спешить Закон.