— А что с ней? Жива? — спрашиваю, чувствуя, как сердце сжимается от этой страшной мысли.
— Живой. Ранен сильно. Нога ранен.
Сажусь к стенке, забранной кольями, чтобы не осыпалась земля, с тревогой оглядываю Галямова.
Левый рукав его шинели отрезан, виден резиновый жгут, стягивающий руку. У предплечья культя замотана окровавленными бинтами, с них свисают красные сосульки: кровь успела замерзнуть на морозе.
Лицо Галямыча серое, глаза спрятались под крупные дуги бровей, белые губы плотно сжаты.
Когда немножко привыкаю к полумраку, замечаю, что посреди просторного дзота стоит стол для пулеметов. Стрелять можно через любую из двух чем-то закрытых сейчас амбразур. Под столом лежат два убитых немца. Левее их, в углу что-то накрытое нашей русской плащ-палаткой.
— Чапига это, — уловив мой взгляд, говорит Галямов.
— Чапига?!
— Он. Я ходил рука искать и его нашел. Санитар просил, он сюда Степана принес.
Галямыч, Галямыч, золотой ты мой человек! Ни живого, ни мертвого товарища ты не оставишь одного. Ни за что не оставишь.
Не двигаясь с места, он тянет на себя плащ-палатку, и я вижу нашего маленького, тихонького Чапигу.
Его реденькие рыжие усы в крови, открытые, словно оловянные глаза удивленно смотрят в потолок вражеского дзота. В них, кажется, так и застыл немой вопрос к богу, в которого истово верил Степан: «За что же меня, за что? Ведь я ничего не сделал плохого, люди».
— Серега, — тихо говорит Галямыч. — Пожалуйста, похорони моя рука. Вон там. В угол. Земля здесь мягкий. Хороший рука был…
Я перестаю что-либо соображать. Машинально встаю, накрываю Степана плащ-палаткой и начинаю копать ямку для Галямовой руки.
Ямка готова, но как мне взять эту руку? Я боюсь ее.
Мной овладело какое-то неприятное, жутковатое чувство. Рука Галямова, убитый Чапига, тяжело раненная Полина, немец в траншее. Не много ли так сразу?
Галямов, наверное, догадывается о том, что творится в моей душе. Опираясь здоровой рукой на пулемет, он медленно поднимается, подходит ко мне.
— Готов могила?
— Готова.
— Я положу туда рука, а ты зарой.
Галямыч с трудом нагибается, берет фиолетово-серую окровавленную кисть и осторожно кладет ее в ямку.
— Зарывай, Серега. — Галямов зажмуривает глаза, и на его ресницах появляются две крохотные, словно с силой выдавленные слезинки. Только две.
Мы молчим. Потом все так же молча опускаемся на свои места у стенки. «Почему не везут патроны? — внезапно возникает мысль. — Почему. Я здесь уже минут десять, а патронов все нет».
— Хотел Чапига хоронить, — тихо говорит Галямов, — но одна рука плохо могила копать.