— Ваш сожитель — мерзавец, подлец, негодяй, — крикнул он, как только я вошла, — его убили!
— Убили! — пробормотала я, чувствуя, что сама близка к смерти. — Убили! И за что же, боже милосердный?
— Этот преступник изменил закону, он осмелился взять ружье и стрелять в солдат принца — президента. Уезжайте отсюда и постарайтесь найти себе лучшего мужа, чем этот лоботряс. Утешьтесь: он был полным ничтожеством, гулякой, бабником и мог бы еще хуже кончить. Рано или поздно, здесь или в другом месте, ему все равно не миновать бы гильотины. Потеряв его, можете мне поверить, вы очень немного потеряли!
Так посмел говорить со мной этот злой мэр, который, однако, слывет добрым католиком…
Пастушка смолкла, с трудом переведя дыхание, подняла глаза, освещенные сиянием вечернего солнца, и жадно устремила свой взор туда, ввысь, где, смутно белея в пурпуре и голубизне небес, плыло принявшее причудливые очертания облако. Отдавшись своим мечтам, она не отрываясь смотрела на это расплывчатое, тусклое видение, в котором, быть может, признала душу своего Гарелу. Вскоре, ослепленная солнечным светом, женщина поникла головой, и лицо ее, которое на миг преобразилось от озарившей его необъяснимой надежды, приняло свое обычное тупое выражение. Рассеянным взглядом смотрела она на овец, которые щипали траву и прыгали вокруг почтенного одинокого бука, гордо возвышавшегося посреди пастбища, и, растерянная, боязливая, жалкая, продолжала:
— В тот вечер, когда я узнала о своем несчастье, солнце так же ярко светило, как сегодня, я это ясно помню.
— Бедные крошки! — воскликнула я, вернувшись домой и еще с порога увидев обоих малюток, которые лежали в одной колыбели, улыбаясь небу. Их стерег наш верный пес Фару, который издох семь — восемь лет назад. — Бедные мои крошки, у вас больше нет отца, он на небе, и вы встретитесь с ним только в день воскресения мертвых.
Ах, сударь вы мой, если б вы знали, каким тяжким трудом приходится одинокой матери с двумя малютками зарабатывать им и себе хлеб насущный! Не раз тянуло меня броситься в реку, но я была доброй христианкой, и так же честна и разумна, как сейчас, и не хотела оставить сироток на произвол судьбы. Я исполнила свой долг, нежно заботясь о них. Они ни в чем не терпели недостатка. Милостью всевышнего я всегда собирала достаточно проса и пшеницы, чтобы они были сыты, а когда детишки подросли и научились держать в руках хворостину, они помогали мне пасти гусей и индюшек и увеличивать наши жалкие доходы. О мои ненаглядные! Они были так же трудолюбивы, как в прошлом их отец, и чем становились взрослее, тем больше облегчали мне жизнь. Когда же моей старшенькой, Мартине, исполнилось двадцать два года, а сын был на одиннадцать месяцев младше, мы наконец совсем выбились из нужды. О — ох! И тут все изменилось! Сыну пришлось тянуть жребий, и бедняга попал в солдаты. Он был сыном вдовы, единственным кормильцем в семье, его не имели права у меня взять! Но его взяли, сказав, что у меня нет никакой бумажки о смерти моего мужа. Это случилось в самом начале прошлого года, за восемь — десять месяцев до войны. Боже мой, боже мой, душа моя обливается кровью, когда я об этом думаю!.. Однажды он встал чуть свет и ушел, прости меня Господи, как ушел его отец, туда…