— Ну и что же? — загадочно ответили дети и ушли.
Но самое удивительное ждало впереди. Это произошло недалеко от общежития. Я шел по деревенской улице между рядами приземистых домов. Японец средних лет оглянулся на меня с озабоченным видом.
— Вы не подскажете, как проехать на машине до Хирацуки? — спросил он меня...
— Поезжайте вдоль реки, потом переедете мост, затем сделайте два поворота налево — и будете в Хирацуке! — ответил я слегка дрожащим голосом.
Я не стал задавать ему вопросов, но посмотрел в стоявшее на повороте огромное зеркало для машин: не изменился ли у меня разрез глаз...
К. Преображенский
Сначала чаша была бесцветная и неживая, только ближе к краям чуть светилось матовое золото под слоем лака. Алое острие кисти прикоснулось к центру донышка; потянулся, утолщаясь в плавном изгибе, просвечивая трепещущей желтизной, росчерк; сузился до толщины волоска и завершился. Влажные завитки тесно легли на золото — и вот округлилась розетка, рукотворное солнышко не торопясь повернулось и закружилось, вспыхивая карминными лучами. Словно выросли и округлились борта чаши: она приобрела глубину.
Степан Павлович на мгновение отнял кисть, отставил чашу в сторону, сосредоточенно, строго оглядел работу. Снова прикоснулся кистью к ободку и, уже не останавливая ее движение, стал говорить, неторопливо и вроде бы советуясь:
— Настоящую травку писать трудно. Теперь ее избегают, а если и делают, то коротенькую. Мы же начинали учиться сразу с травки, одну ее прежде и писали, своевольную Кудрину. По краю, как здесь, шла кустиками, вилась будто под ветром. Без травки этой нет хохломы...
Словно подтверждая слова мастера, хвосты травного узора затанцевали по стенкам рыжими гривами лихих коней — стало видно, что борта переходят в донышко нежным упругим овалом. Солнечное пятно в руках Степана Павловича стало горделивой ендовой, ярилось золотом и чернью.
— Сейчас у нас работают на черном и по золоту... От золота и пошло название «золотая Хохлома», но с черным фоном вещи тоже хороши. Хотя порой зачернят — красного с золотым мало, скучно...
Теперь кисть идет изнутри, отбивая по стенке два-три коротеньких мазка, узор называется «сестрички». Мастер еще раз придирчиво осматривает ендову и с заговорщической улыбкой ставит ее на широкую доску-подставку для каления в печи.
Степан Павлович Веселов из приволжской деревни Мокушино давно на пенсии, но разве оставишь любимое дело? Детей воспитал, тоже «по живописи пошли». К старости дни долгие, только сейчас и есть время, чтобы расписать весь дом завитками кудрины. Вот и появились круглые панно с удалыми петухами в текучих росчерках радостной Хохломы, ковры в переплетениях Кудрины, первые картины маслом в манере народного лубка. Соседи и приезжие любуются расписным скворечником, в золотых завитках по черни, и веселой дверью, ведущей в пятистенку мастера: на ней — петух и курица, выписанные красными травными завитками.