В другом отряде нашей же партии и в другом месте, но тоже на горе, рыли шурфы геолог Миша Шлоссберг и рабочие Боря Любимов, Шурик Пашенков, Гена Корнев, Боря Тараскин, Женя Данильцев. Они поднимались на гору каждый день, кирками долбили камень, в мешках сносили породу к реке, промывали ее и снова поднимались. Как заведенные. И в дождь, и в жару, и в холод. А нам-то сейчас всего раз подняться. Даже неловко становится перед ребятами.
Доползаем до снежника. Пятками втыкаемся в колючий ноздреватый снег, глотаем его кусками, но жажда не проходит. Слышно, как где-то внизу струится ручеек, однако до него не добраться — наверняка он прячется в камнях. Растираем разомлевшее тело, прикладываем снег к лицу. Хочется лежать и лежать здесь, впитывая каждой частицей холод вековых зим. Но Боря, медлительный Боря, торопит. Это раздражает. Неужели от лишней минуты отдыха что-то убудет?
— Убудет, — убежденно бубнит Боря. — Смотри, сейчас три. До вершины еще час. А там полезем через кедровник, да еще семь шлихов, да домой...
Он тычет в часы с одной часовой стрелкой, потому что минутная потерялась, а мой хронометр, поломанный еще раньше, топором не починишь.
— Какой там еще кедровник?
— А вот, — он достает аэроснимок, на котором хорошо видны кудряшки зарослей.
Скоро Боря убеждается, что спорю я лишь затем, чтобы оттянуть время. Он сует снимки и карту в полевую сумку, примеривается к рюкзаку. По опыту знаю, отставать от Бори нельзя. Ходит он быстро, легко. На пять лет моложе — это что-то значит. Набираю в холщовую кепчонку снега про запас и тоже поднимаюсь.
На вершине дует свежий, влажный ветер. Комаров нет. Одни бараньи тропы и лежки. Здесь животные отдыхали, но, увидев нас еще на подходе, загодя убрались. За бурыми горбами гор тянулась пустынная и ослепительно голубая полоска Охотского моря.
На самом венчике перевала стоит топографический знак. Кто-то, значит, когда-то поднимался сюда, складывал из плиточника пирамидку. Может, любовался захватывающими дух далями или, как мы, торопился спуститься вниз, чтобы успеть до темноты выйти к лагерю. А ведь мы удирали из Москвы, чтобы освободиться от цейтнота, в который берет нервная городская жизнь. Часовые стрелки везде и всюду подгоняют нас, и мы летим, боясь отстать. Мы служим времени, как языческому богу, принося в жертву свое желание на чем-то остановиться, о чем-то поразмыслить. Не время расписано, а мы расписаны. Время командует.
И греховные мысли вдруг овладели нами. Счастлив человек, который не зависит от времени и не боится его. Мы сбросили одежду и подставили спины солнцу и нежному ветру. Тридцать минут захотелось вырвать у этого времени, чтобы получше присмотреться к красоте мира, еще никем не потревоженного.