— Ты хочешь сказать — уходить?
— Уходи. Уходи сейчас, пока не передумал, пока не прошло настроение. Боги, как бы мне хотелось набраться храбрости и уйти с тобой.
В глазах хозяйки бара стояли слезы.
Тем же утром Лимаал Манделла упаковал в маленький заплечный мешок одежду, спрятал в ботинок восемьсот долларов и засунул в чехол два кия. Он написал записку родителям и прокрался к ним в спальню, чтобы оставить ее у кровати. Он не просил прощения, только понимания. Он увидел подарки, которые отец и мать приготовили ему ко дню рождения и заколебался было, но вышел, глубоко, спокойно вдохнув. На бодрящем морозце, под усыпанным звездами небом он дождался ночного почтового на Белладонну. К рассвету он был за полконтинента от Дороги Отчаяния.
Она никогда не мылась. Она никогда не стригла волосы. Ее ногти закручивались на концах, волосы свисали до талии сальной неопрятной косой. На голове, а также в паху и в вонючих, слипшихся от поту колтунах под мышками гнездились легионы паразитов. Все ее тело покрывали зудящие язвы, но она никогда не чесалась. Это означало бы капитуляцию перед телом.
Она объявила своему телу войну в десятый день рождения. Это был день, когда ушел Лимаал. Кленовый кий, сделанный отцом, стоял, завернутый в ткань, у кухонного стола. Когда наступил вечер и стало ясно, что Лимаал не вернется, его засунули в буфет, а буфет заперли и забыли. Затем Таасмин в одиночку отправилась на красные утесы, чтобы еще раз посмотреть, какой формы мир. Она стояла на границе Великой Пустыни, позволяя ветру бичевать ее, и пыталась узнать у нее, каково это — быть женщиной. Ветер, не знавший отдыха, вцепился в нее, словно она была воздушным змеем и ее следовало унести на небо.
Она осознала, что ей бы это понравилось. Она хотела бы, чтобы духовный ветер унес ее прочь, как бумажный пакет, как клочок израсходованной человечности, смел ее с пылающей сухой земли в небо, наполненное ангелами и орбитальными аппаратами. Она чувствовала, что плывет, поднимается в потоке божественного ветра, и в панике зовет брата в сердце своем, но близость ушла — натянулась на переломе, распалась, ушла. Равновесие близнецов было разрушено. Мистицизм сестры не управлял более рационализмом брата: как аппараты, потерявшие связь, они уплывали по отдельности в пространство. Ничем не сдерживаемый мистицизм хлынул в пустоты, образовавшиеся в уме Таасмин после исчезновения брата, и превратил ее в создание из чистейшего света: белого, сияющего извечного света, фонтанирующего в небеса.
— Свет, — прошептала она. — Мы суть свет, из света мы вышли и в свет возвращаемся. — Она открыла глаза и всмотрелась в красную пустыню и припавший к ней уродливый городок. Она осмотрела свое тело, ставшее теперь женским, и возненавидела его округлую плавность и мускулистую гладкость. Эти бесконечные вожделения, неутоляемые аппетиты, слепое равнодушие ко всему, кроме себя самое, вызывали у нее отвращение.