— Запоминай, Норман: то, что ты только что изволил наименовать веревкой, называется у моряков фока-шкотом, и ты его должен потравить, если ветер станет заходить с кормы...
11 июля, на двадцатый день плавания, с норд-веста засвежело, ветер дул все сильнее и сильнее. Мы убрали один парус за другим, не вылезая при этом из рубки. Вот уже остался один только фок, под которым мы и удирали теперь от набиравшего силу шторма. Волны высотой с дом шипели за кормой. С гребней срывались клочья белоснежной пены.
Я достал из носового рундука плавучий якорь, который смастерил специально для этого рейса. К толстому железному обручу диаметром в полметра был пришит мешок из крепкой парусины. Получилось нечто вроде огромного сачка. Четыре троса, закрепленных на обруче коренными концами, я связал в общую петлю и пропустил через нее самый крепкий линь из всех, что у меня были.
— Послушай, Норман,— сказал я,— забирай-ка этот якорь, иди на бак и закрепи свободный конец каната на битенге. Когда махну рукой — значит, я привожусь к ветру. Ты тут же спускаешь фок и бросаешь за борт якорь.
Мой спутник осторожно озирался по сторонам. «Тиликум» рвался вперед сквозь шипящую пену. Наконец до Лакстона дошло. На четвереньках, чтобы не сбило ветром, с якорем под мышкой, он пополз на бак и довольно споро закрепил конец троса за битенг. Выждав подходящий момент, когда «Тиликум» оказался во впадине между двумя большими волнами, я круто привелся к ветру и одновременно раздернул фока-фал. Парус с треском пополз вниз: Норман тянул изо всей мочи.
— Теперь якорь! — крикнул я.
Мой напарник глянул вверх и увидел обрушивающуюся прямо на нас гигантскую водяную стену. Особых причин для беспокойства пока не было: нос «Тиликума» легко выдержал бы и не такую волну. Однако Нормана охватила дикая паника. Он выпустил якорь из рук — к счастью, за борт,— прыгнул на фок-мачту и, резво работая руками и ногами, в мгновение ока очутился наверху.
Мой друг доктор Мартенс объяснял мне когда-то, что человек произошел от обезьяны, а вовсе не был сотворен в готовом виде богом, как нам рассказывал об этом в школе пастор Рухман. Сказать по правде, я до поры так и не уверился в истинности этого дела. Но стоило мне увидеть Лакстона на фок-мачте, как я тут же стал ярым приверженцем обезьяньей гипотезы.
Одно плохо — «Тиликум» вовсе не для того был построен, чтобы нести на мачте здоровенного мужчину. Суденышко рискованно накренилось, едва не черпая бортом воду.
— Вниз! Живо! — взревел я как бешеный бык.
Лакстон и сам увидел, что волна без всякого ущерба для нас мирно прошуршала мимо, и, сконфуженный, скользнул по мачте вниз, Мы дрейфовали, хода не было, ветер разворачивал «Тиликум» лагом к волне. И тут заработал наш плавучий якорь. Трос вытянулся в струну, и не успела прийти очередная волна, как якорь снова развернул нас носом к ветру