Сосед справа был тихим кататоником и часами сидел в самой невозможной позе, равнодушный ко всем и вся. Сосед слева, наоборот, был достаточно буен. Он мнил, что происходит из древнейшего, чуть ли не королевского рода, постоянно писал указы и мемуары, а к остальному человечеству относился с крайним раздражением, о чем недвусмысленно давал понять всем, кто оказывался в пределах досягаемости. В Бедламе сидели и тихие психи: слабоумные, имбецилы, тихие шизофреники, но было и много буйных, таких, как правило, держали на цепи и часто били.
Утром после завтрака Сайлас вышел в коридор, пытаясь определить, какой сейчас день и как долго он уже находится в этом приюте скорби. К нему тут же подошел надоедливый постоялец с маниакальным синдромом. Он был, как всегда, крайне возбужден, непрестанно двигался, хохотал к месту и не к месту, жестикулировал и перескакивал с темы на тему.
— Вы знаете, — брызгая слюной, сообщил он, — Перкинс, Перкинс вернулся. Он ездил к своей матушке. У вас есть матушка? У меня была матушка, но я хотел быть большим мальчиком, а она… Перкинс, да! Шикарный джентльмен! Я тоже, тоже пел, знаете ли. В опере, да. А Перкинс, Перкинс…
Маньяк зашел в приступе дикого хохота, и Сайлас поспешил отойти подальше. Тут он наткнулся на шизофреника, которого ввиду ремиссии отпустили с цепи. Шизофреник был мрачен, но все равно разговорчив. Сайлас вообще удивлялся, куда подевались все те уходящие в себя сумасшедшие, о которых он знал из книг. Может, в XVII веке их еще не было? Все, кроме кататоника, в Бедламе отличались крайней общительностью, когда не сидели на цепи.
— Вы слышали, Перкинс вернулся? — сказал угрюмый мужчина, который в приступе ревности убил жену и своего маленького ребенка. — Теперь начнется.
— Что начнется? — заинтересовался Сайлас.
— Увидите, — еще угрюмее сказал шизофреник и, шаркая ногами, направился прочь, разговаривая со своим воображаемым собеседником, который и «вкладывал ему в голову» все мысли и указания и который «велел» ему зарезать жену и маленького сынишку.
Сайлас покачал головой и вернулся к своим невеселым думам, он иногда чувствовал, что если задержится в этом приюте безумных, сам свихнется в ближайшем времени. Он вернулся в свою каморку и стал покорно ожидать обеденной похлебки невесть из чего. К его удивлению, вместе со сторожем в камеру вошел Перкинс. Он был чуть более возбужден, чем обычно, и глаза горели лихорадочным огнем.
— Я пришел узнать, как вы здесь устроились, — заявил он, осматривая каморку. — Надеюсь, вам здесь удобно.
— Насколько это возможно, — стараясь быть вежливым, ответил Бонсайт.