– Там он валяется, этот горе-«мститель», сами доставайте…
Спецназовцы сгрудились над проемом. Двое спустились вниз, крикнули, чтобы передали фонарь. Пока им сбросили, пока они его нашли, осветили тело в исподнем, лежащее на дне подпола, – прошло еще минуты полторы.
– Это Ануфриев! – гневно закричал спецназовец. – Черт, хватайте того парня!
Спецназовцы завертелись – «умученного» бойца на полу уже не было. Они бросились из комнаты, расталкивая своих товарищей, метались по дому, выбежали на улицу…
Девушка открыла глаза и обвела пространство мутным взором. Она лежала в своей засаленной пропотевшей одежде на жесткой скрипящей шконке, поверх которой был устлан тоненький матрас в полинявшую «моряцкую» полоску. Камера была одиночной – порядка восьми квадратных метров. Бетонные стены без отделки, из мебели – та самая шконка, параша в углу, труба, пропущенная под потолком, да еще видеокамера на «верхотуре», взирающая любопытным глазом на очнувшуюся арестантку. Ей невыносимо захотелось обратно, за грань – где нет серых стен и тоскливых воспоминаний. Она лежала несколько минут, не шевелясь, прислушиваясь к ощущениям и извлекая мысли из закоулков забвения. Девушка ничего не помнила после того, как спрыгнувший с подоконника спецназовец попытался переломить ее пополам, она вырвалась, что-то проорала, и он со всей «джентльменской» дури швырнул ее головой об стену. Добрый такой дядечка. Видать, действительно добрый (и не только он) – судя по тому, что она еще живая…
Камера как будто подмигнула. А еще из параши сочился слабенький, но характерный «пряный» запашок. Она отвернулась к стене. Болело тело, болела душа… не выдержав, слезла со шконки, доковыляла до параши и несколько минут выворачивала желудок, пока не полегчало. Затем, вернувшись на лежанку, отвернулась, прижала колени к подбородку…
Очнулась от противного громыхания острожных засовов. Поворачиваться не хотелось, но она повернулась. Вошел угрюмый контролер в зеленоватой форме, с каким-то лощеным, немного отекшим лицом, не проронил ни слова, хотя и глянул на нее с любопытством, пристроил на краю шконки мятый алюминиевый судок и вышел.
Она поела – через не могу. Чтобы думать и что-то делать, нужно есть. «Ничто, входящее в человека, не оскверняет его», – вспомнилась «великая» фраза, когда она разглядывала клейкую массу на дне судка – судя по всему, овсяную кашу. Там же была «заслуженная» ложка и краюха серого хлеба. Компот принесли отдельно – вновь одарив любопытствующим взглядом.
Когда она опять очнулась, в голове царила каша – видимо, овсянка, не переварившись, перебралась в голову. Снова громыхали засовы. Возникли две нечеткие, будто бы размазанные по холсту фигуры – они ухмылялись, о чем-то переговаривались. Девушка не боялась, уже ничего не боялась, ей было все равно, она мечтала лишь о конце света в своей отдельно взятой душе.