Время от времени в камере включалась невыносимо громкая рок-музыка, которая сменялась затем гнетущей тишиной. Издевательства и насмешки продолжались. Когда меня допрашивали мужчины, это было просто больно, когда к ним присоединялись женщины, это было еще и адски унизительно.
Иногда в камере обнаруживался стул, на который можно было присесть, чтобы перевести дух и дать отдых ногам и спине. Но часто его прятали от меня. Иногда в камере появлялся спальный мешок, но и его часто забирали. Свои естественные нужды я справлял в грязном ведре, которое они постоянно переставляли с места на места, и я каждый раз на ощупь пытался отыскать его.
Спустя время мешок начали снимать с моей головы, но только на время допросов — им хотелось видеть мои глаза. А я впервые увидел тех самых женщин, которые так издевались надо мной раньше. И продолжали издеваться потом. Они разглядывали меня с брезгливым презрением. На этих людях не было никаких знаков различия, ничто не выдавало их принадлежность к тому или иному силовому ведомству. Я даже не знал, штатские они или военнослужащие. На мужчинах были черные костюмы, а на женщинах чаще всего белые медицинские халаты.
Я рассказал им все. Все, что знал, кроме своего увлечения знанием древних. Но оно ведь им и не нужно было. Меня о нем и не спрашивали. Я правдиво, подробно и добровольно отвечал на все их вопросы, на все без исключения. Меня не приходилось упрашивать, «раскалывать», но они не верили тому, что я им говорил. Просто не верили ни единому слову. Я рассказывал им о том, какие именно сведения передавал на родину, а они в ответ смеялись и издевались надо мной.
Потом я рассказал им о своем отце. О том, как я приехал в Америку, как перенял западный образ жизни по заданию своей разведки, как полюбил западную женщину и согласился шпионить в пользу разведки ее страны.
Поначалу они только смеялись, а потом стали злиться. Меня били. Когда тебя бьют, а ты, голый, вертишься на холодном каменном полу с мешком на голове, безуспешно пытаясь угадать направление следующего удара и спрятаться от него, — это страшно, унизительно.
Меня заставляли часами сидеть на корточках или стоять на одной ноге — со временем это оборачивалось адскими болями во всем теле — и били всякий раз, когда я пытался выпрямиться. Били и смеялись.
Я говорил им, что уже все рассказал, что у меня больше нет ничего за душой, что мне просто больше не в чем признаваться, но я готов снова повторить все, если им это нужно. Странно, но эти слова приводили их в несусветную ярость.
А потом появились новые люди, и они меня сломали.