Я в первый раз играю с Глазковым, раньше мы не работали вместе. Когда утром в вагончике проходили текст, все получалось. А сейчас он как будто не слышит меня, как будто за моей спиной зрительный зал мест на семьсот. Хочется крикнуть ему: «Паша, ау! Я здесь!» Может, и ему со мной неудобно? Или испытывает потребность в дистанции, чтобы от сцены к сцене ее сокращать? Или это потому, что во второй съемочный день все вокруг кажутся посторонними, и это создает эффект театра, а Паша — активно «практикующий» театральный актер. Мы с ним сейчас как будто играем в жмурки и оба водим — тыркаемся на ощупь с вытянутыми вперед руками, зовем друг друга, шарахаемся, пытаемся кричать. Хотя, порою, чтобы услышать и быть услышанным, требуется лишь шепот…
В лесной могиле под дождем…
Под дулами пистолетов Глазков копает могилу. Главный мрачно пьет водку, облокотившись о крышку багажника черного БМВ, что с легкой руки нескольких талантливых парней превратился сначала в красивый символ эпохи, а потом в набивший оскомину штамп. Красивые символы почти всегда превращаются в штампы — рано или поздно. И в этом, по-моему, слабое место любого символизма.
— Не убивайте его! — кричу. — Филипп удачу приносит! Его еще в институте все называли везунчиком…
Ужасно смешно, по-моему, когда кого-то всерьез называют везунчиком, а этот кто-то на заднем плане размашисто орудует лопатой, роет себе могилу… Особенно, если это Филипп, с этим своим вертикальным чубчиком, похожим на козырек бейсболки.
— Какая, к черту, удача? Ты посмотри на него, Родион! — резонно негодует Главный. — Не дай бог, нам с тобой такую удачу!
— Зачем убивать? — упорствую. — Отдай его под мое начало, отработает в Тирасполе… Чего стоят несчастные десять тысяч долларов, что на нем висят, в сравнении с кучей лаве, что я с его помощью для тебя заработаю?
Практичный ум Главного мгновенно принимает решение:
— Ты прав, Родион. Эй, братва, расстрела не будет. Поехали!
Бросает Филиппу недопитую бутылку водки, садится в БМВ, машина с пробуксовкой срывается с места, разбрызгивая лесную грязь. А мы остаемся в лесу, в свежей могиле. Начинается дождь. Он игрушечный, как и казнь — нас обильно поливают рассеянной струей воды из брандспойта специально вызванной для этого из города пожарной машины. Пьем из горла игрушечную водку, орем от восторга, что оба живы, обнимаемся, танцуем под игрушечным дождем и изо всех сил стараемся сами не быть игрушечными.
Я наелся песку и подсадил горло. Когда прозвучала команда «Смена закончена, Всем спасибо!», на часах девять. Отвозят в ближайший пионерский лагерь мыться. Идем от проходной к душевым, по тропинке среди сосен. Смотрю на деревянные домики, где малышня готовится ко сну, и думаю, что предчувствие смерти — не обязательно тревога, холодный пот, влажные ладони или тоска под ложечкой. Может быть и случайное воспоминание. Детский сад или пионерский лагерь, или студенческая картошка. Что-то, о чем никогда раньше не вспоминал, а тут вдруг! За мгновение до выстрела на лесной опушке электрическая вспышка света в мозгу. Вспомнил и упал лицом в теплый грунт. Ушел в приоткрывшуюся на миг дверь. Чтобы где-то проснуться в уютном домике на лесной поляне от звука пионерского горна, трубящего «Подъем!». Чтобы снова начать сначала…