Глабрион удивился, увидев Цицерона в окружении сопровождающей его толпы. Многие прохожие также прерывали свой путь и присоединялись к этому сборищу, желая выяснить, что будет дальше. Претор махнул ликторам, веля им пропустить сенатора к возвышению, на котором располагался суд. Открыв коробку с документами и протянув своему хозяину postulatio, как называлась тогда жалоба в суд, я увидел вспыхнувший в его глазах огонек азарта. Он явно ощутил облегчение оттого, что долгому ожиданию подошел конец. Цицерон поднялся по ступеням и обратился к собравшимся.
– Граждане! – заговорил он. – Сегодня я пришел сюда, чтобы послужить римскому народу! Я хочу заявить о своем намерении бороться за пост эдила Рима. Принять это решение меня побудило не стремление к личной славе, а принципы нашей Республики, которые требуют от честных людей вставать на защиту справедливости. Вы все знаете меня. Вам известны мои убеждения. Вы знаете, что я долгое время присматривался к кое-кому из аристократов, заседающих в Сенате.
По толпе пробежал одобрительный гул.
– Именно это заставляет меня подать в суд жалобу – postulatio, как называем ее мы, юристы. Я намерен привлечь к суду Гая Верреса за злодеяния и злоупотребления, совершенные им за то время, когда он выполнял обязанности наместника в Сицилии.
Цицерон помахал листом бумаги над головой, чем заслужил несколько одобрительных выкриков из толпы.
– Если этот человек будет признан виновным, ему придется не только вернуть все украденное, но он также утратит все гражданские права и окажется перед выбором: смерть или изгнание. Я знаю, что он будет сражаться. Я знаю, что схватка будет долгой и тяжелой и что, вступая в нее, я рискую всем – должностью, на которую претендую, надеждами на будущее, репутацией, которую я заслужил совсем молодым и которую сохранял как зеницу ока. Но я готов пойти на это, поскольку уверен, что правое дело должно восторжествовать.
Закончив говорить, Цицерон развернулся, поднялся еще на несколько ступеней, отделявших его от ошеломленного Глабриона, и вручил ему жалобу. Претор пробежал бумагу глазами и передал ее одному из своих секретарей. Затем он пожал Цицерону руку, и на этом все закончилось. Толпа начала расходиться, и нам не оставалось ничего другого, как вернуться домой.
Если Цицерон рассчитывал на то, что его демарш станет сенсацией, то он просчитался. В то время в Риме ежегодно избиралось около пяти десятков чиновников, и поэтому постоянно появлялись личности, всенародно объявлявшие о своем намерении баллотироваться на ту или иную должность. Сообщение Цицерона никого особо не впечатлило. Что касается его жалобы, то прошел почти год с того дня, когда, выступая в Сенате, он впервые обрушился на Верреса, а у народа, как часто говорил сам Цицерон, короткая память, и все уже успели позабыть о мерзавце-наместнике с Сицилии. По дороге домой я видел, что Цицерон испытывает сильнейшее разочарование, и даже Луций, которому всегда удавалось развеселить Цицерона, в тот день не мог развеять его мрачное настроение.