Волхв, взяв что–то из своей сумы, тут же ушел; Соловей устало растянулся на лежанке, закрыл глаза и попытался не думать ни о чем, но помимо воли утверждалась в его голове мысль, что немедля, уже утром следует отсюда уходить, спасаться.
— Слышь, вятич, — вдруг обратились к нему, — волхвов царьградских с их богами видел?
— Видел, — тихо ответил Всеслав.
— И что решил? Пропой нам снова соловьем!
Всеслав долго молчал, колебался — говорить или промолчать. Потом все–таки произнес:
— Я уйду отсюда!
— Хе, все не уйдут, как жили тут, так и будут жить. Ольга–княгиня старухой была, когда окрестилась, — и ничего. Ведь князья и бояре богов переменили, а уж себе–то они худа не сделают! Так и мы проживем!
— Нашел ловкий выверт! — рассердился Лушата. — Да они, если захотят, тебя головней завтра покатят, блоха рубашная! Ум–то, видно, совсем коростой зарос!
Спорщики смолкли, сделалось тихо, потом кто–то прошел к светцу, загасил лучину, но во тьме долго еще шевелились и вздыхали. Однако разговаривать никто больше не стал.
Всеслав почти спал, когда возвратился Пепела. Старик в потемках прошел к своему месту, лег и затих. Ремесленники насторожились, ожидая от волхва новостей. Долго молчал Пепела, а когда заговорил, Соловью показалось, что от гнева и муки у старика дрожит голос.
Волхв рассказал, что князья и дружина действительно крестились, что имя свое Владимир поменял, и так будет в Киеве с каждым. Черные люди, взошедшие в город по взвозу, византийский митрополит Михаил и его приближенные. Этот Михаил, доказывая дружине Владимира истинность новой веры, положил свою святую книгу на костер, но она не загорелась.
Крещены уже все двенадцать сыновей князя, и велено завтра[25] приступать к горожанам. В том Владимир–Василий дал царьградским императорам клятву.
Всеслав слушал слова волхва спокойно — к его приходу он уже твердо решил, что вернется в спаленную свою Липовую Гриву, построит избу и станет там доживать оставшийся ему век. Будет ходить на Ярилину плешь, кланяться родному кумиру, а после смерти уйдет его душа в родное ирье к пращурам.
Утром молча поели, пошли работать. Лушата, как обычно, принес воду, и Всеслав принялся месить глину.
Солнце поднималось все выше и выше, когда ремесленники насторожились: привычный перестук в кузнецах сбился, нарушился и скоро стих. Соловей вышел из корыта, обтер ноги холстиной и стал надевать лапти; за это время Лушата успел выбежать на улицу, мигом воротился и хриплым голосом проговорил:
— Кумиров разбивают!
Когда примчались к капищу, там уже толпился народ. Гул разносился над сжимавшейся вокруг кумиров толпой горожан, а из улиц все прибывали и прибывали новые тысячи людей.