Ну а если ты не веришь, что я Палтус, твой друг,
Повидай сестру Мартышку, чей задок так упруг,
И спроси ее, какого цвета я дарил ей халат,
И она ответит: «Белый! а что тебе, брат?»
После чего размахнулся и швырнул его голову обратно, та снова пролетела над портом, над обеими площадями, над улицами с потоками машин, влетела в широко распахнутое окно, чуть не задела люстру, висящую над центром стола, за которым сидела его сестра, все еще бережно поддерживая обезглавленное тело, вот только кровь из шеи перестала хлестать, просто отверстие, бутылочное горлышко, на которое надо навинтить пробку.
Голова навинтилась, и он открыл глаза.
— Спать! — сказал Банан.
Сестра улыбнулась, молча помогла ему встать из-за стола и добрести до комнаты.
Которая много-много лет назад была его комнатой.
А сейчас стала комнатой ее дочери.
Но ничего этого он не сознавал, не раздеваясь, ничком рухнул на заботливо застеленный диван и отрубился, и никакие сны не приходили к нему этой ночью, а уже поздним утром, морщась от жуткой головной боли и ощущая во рту горечь и мерзость миллиона змей, Максим разлепил глаза и увидел яркое солнце, бьющее сквозь легкую прозрачную штору.
Он посмотрел на одну стену, на другую, перевел глаза на потолок и вдруг все понял.
Тот придурок говорил о…
Не так важно, был он когда-то Палтусом или не был, но он имел в виду…
Максим сполз с дивана и начал гоготать.
На всю комнату, абсолютно идиотским, нечеловеческим смехом.
Сестра ворвалась в дверь, как была — полуодетая.
— Максим, — закричала она. — Максим!
А Максим катался по полу от смеха и повторял себе под нос:
— Сперма Палтуса!.. Сперма Палтуса!
За завтраком Мартышка, с состраданием глядя на брата, достала из холодильника чуть пригубленную вчера бутылку водки и налила ему сто граммов — на опохмелку.
Банан махом влил в себя рюмку и потянулся вилкой за последним кусочком морского гребешка, белевшим в мутной лужице горчичного соуса.
— Помнишь, — неожиданно спросил он сестру, — как нас мать этим закармливала?
— Да! — ответила та, действительно вспомнив, как вместо мяса мать жарила им на сковородке белые упругие ломтики филе морского гребешка, и они поедали его тарелками.
Брату зачем-то надо было говорить о Палтусе, а сестре этого совсем не хотелось.
Она рассказывала Максиму о том, что ее по-настоящему занимало в последние годы, а брат вежливо слушал, выпил еще рюмку, закусил ломтиком копченой горбуши, но от третьей отказался.
В кармане у него лежал обратный билет на завтрашнее утро, а он до сих пор почти ничего не выяснил.
Лишь смутная догадка, во время завтрака переросшая в уверенность. Не более того.