— Может, и не видать нам больше счастья, но покой у нас будет.
— Это как знать, — ответила она. — Думаю, счастье вечно живо.
О, нет! Куда там. Оно было вполне смертным. Но жена верила в счастье и хотела его удержать. Как-то она мне шепнула:
— У нас опять будет ребенок!
— Ни в коем случае! — в испуге воскликнул я, — Этого нельзя допустить, Татьяна! Давай жить только вдвоем до глубокой старости, в таком же покое, как птицы, коровы, буйные жеребята. Зачем обрекать новое существо на страдание, знакомое единственно человеку? А потом, это опасный путь. Если на него вступят все, настанет день, когда земной шар окажется перенаселенным, его население не сможет прокормиться, разразятся глобальные катаклизмы.
— Один ребенок к перенаселению не приведет, — сказала Татьяна.
— Прошу тебя, не надо. Мне очень страшно. Рождение равно смерти! Так говорил один мой учитель в гимназии. Что со мной станется, если я и тебя потеряю? Страшнее этого ничего не вообразишь.
— Не может же не быть конца несчастьям! — сказала моя жена.
Увы, несчастье могло быть и бесконечным, как может быть бесконечным счастье! Но она пока этого не знала.
Всю ночь я кружил у поликлиники. Мне мерещился плач новорожденных. Я чуял, как легкими шагами по больничным коридорам несется тревога, торжественная и роковая. За освещенными окнами электрические лампы блистали подобно далеким звездам, только сильнее.
При первых лучах рассвета я позвонил у дверей.
— Родила ли моя жена?
— Войдите! — сказала врач, белая, как ангел. — Сядьте на этот стул. Вы курите?
— Курю.
— Тогда закурите.
Я закурил.
— Ваша жена умерла во время родов, — сказала врач, и мне привиделось, что она улыбнулась, как Мона Лиза.
Встаю со стула и выхожу. Реденький молочный туман полнил улицы — он не давал мысли улететь в космическое пространство. Вокруг был город домов с неясными контурами, медленно наплывающих теней троллейбусов и куда-то бредущих пешеходов-призраков. И зачем то — может, по делу. Дела, жизнь, чаяния, радости, страдания — все было мертво. Сердце мое было мертво. Остался в нем лишь холодный пепел.
С таким сердцем я жил около десяти лет. Как мне порой хотелось только увидеть жену, только услышать ее голос, взглянуть на ее походку! И какая же тогда накатывала тоска. Хоть какого-то свидетельства ее жизни — больше мне ничего не было нужно. Я ложился на кровать и плакал. Мои слезы не были бурными — видно, обладали целебными свойствами. Они долго катились, катились и наконец иссякали. Тогда окружающие предметы снова лезли в глаза: портреты жены, дочери, матери, пепельница, чернильница, книжные полки. Все реальные, а потому и столь страшные вещи. Я бывал среди людей, ходил, смотрел; и удивлялся, почему же все мертво. Как же так? Люди воображали, что разговаривают, смеются, назначают свидания, едят в ресторане, ходят в кино. Совершенно очевидно, что это лишь неосознанная ими иллюзия. Да и как иначе, раз для меня все это в прошлом? А ведь я ничем от них не отличался — те же органы, тот же мозг, то же воспитание.