– Я пойду, – нетерпеливо сказала Мария и тут почувствовала, как в комнате душно, спертый воздух щекотал ноздри затхлостью устоявшейся плесени.
– Значит, поедешь? Жила такая знаменитая египетская царица Клеопатра. Такая красивая, что Цезарь ее полюбил. Но я думаю, что ты красивее ее. И имя у тебя – Мария! – подшучивая, он не улыбался, а говорил скорее даже мрачно – вот какие были шуточки у веселого человека мастера Коровкина. – А я спрашиваю: отгул взял на сегодняшний день? Чтоб поболеть за тебя, а? Плюс или минус запишем в достоинство? По шкале доброты – плюс.
– Не знаю, – продохнула Мария, чувствуя, как нервное возбуждение перехватило горло. – Не знаю я. Ой, не надо мне говорить об этом. Я ничего не знаю. Лучше я уйду. А то надо учить еще дальше, сейчас столько у меня дел, столько дел.
Коровкин, обидевшись, смолчал, поглядел пристально на свои руки, так нравившиеся ему самому, и принялся надевать рубашку, и стало ему впервые за весь сегодняшний день грустно. Он неожиданно ощутил внутри себя пустоту, в которой кто-то как бы ему говорил совсем неслышным голосом, что он, мастер Коровкин, неглупый и честный, с непостижимой энергией отдающий себя всего людям, никому не нужен, в том числе и этой прекрасной Марии, которая нравилась ему – так и притягивала его, словно магнит. Ненавистное равнодушие ощутил он в ее взгляде, по тому, как вскочила, отстраняя его. Она так поспешно, насмешливо отвела его руки, точно ею овладела истерика.
Мастер Коровкин поражался всем женщинам вообще и каждой женщине в частности. Что они созданы приносить человечеству одно зло – в том не сомневался и брал под сомнение лишь предумышленность самого зла, так как догадывался, что зло они творят не по замышлению, что оно является как бы свойством их натуры. А это уж совсем другое дело; в таком случае мужчинам нужно быть осторожными и не давать повода для проявления врожденных коварных свойств: ведь в случае со змеей – не наступи на нее, она тебя не укусит. К женщинам он относился так же, как к землетрясению люди, обитающие подле вулкана: если оно произойдет, необходимо принять его по причине неизбежности. Но каждая женщина – конкретная и видимая опасность, могущая стать причиной катастрофы в любую минуту.
Коровкин считал, что к тридцати годам завершил познание жизни человеческой.
Ему везло: отслужил два года в армии, четыре раза поступал в институт, и всегда удачно, так как судьба благоволила к нему и на земле, несмотря на неприятности, все же царствовала справедливость, без которой не обходится жизнь. Три раза Коровкина отчисляли из института по причине недостаточного посещения лекций и семинаров – жизнь имела и свои теневые стороны по аналогу: когда светит солнце, под деревом – тень, – с той лишь, правда, разницей, что в жаркую погоду в тени приятно. Для мастера Коровкина к тридцати годам познавательный цикл завершился; жизнь познана, и окружающее представляло интерес постольку, поскольку цикл завершен. Но жизнь продолжается; все ступени пройдены – школа, армия, институты, рабочим и начальником служил. Дальше что? Коровкин обладал одной поражающей воображение простого человека способностью – никого из начальников не боялся. Однажды ему пришлось беседовать с министром, и он, убедившись, что министр – тоже земной человек, стал уважать свою особу. Когда мастер беседовал с министром, то ощущал в себе нечто похожее на твердость и мог говорить громко, повышая голос, словно даже кричать. И ему хотелось повысить голос. Это свое состояние он тут же зачислил себе в актив. Правда также и то, что во время беседы, когда говорил почти один министр, мастер ощущал всеми своими порами неизведанную им атмосферу, царившую вокруг министра, и она если и не подавляла мысли, то уж как-то заземляла их. В своей комнате, куда с такой гордостью приходил после очередной сдачи первоклассного кирпичного дома, Коровкин зачастую размышлял над различными нюансами своей беседы с министром, убеждаясь с каждым разом все больше и больше, что вел себя с самым высоким начальником достойно. Вначале Коровкин думал, что в беседе он сказал всего четыре слова: «Живу хорошо. Работаю отлично». Но потом в неуспокоившихся недрах его мозга возникла мысль, что он мог сказать все, что хотел. Как ни в чем не бывало вначале он объявил друзьям, что говорил с министром сорок минут, на второй день сказал – четыре часа; причем он, Коровкин, говорил три часа сорок пять минут, а его собеседник, то есть министр, всего каких-то пятнадцать минут.