Большой журнальный столик из финского гарнитура был уставлен чашечками с кофе, сухариками, бутербродами с икрой черной и красной, маслом, шпротами и печеньем. Лариса Аполлоновна выложила все имеющееся в холодильнике, и теперь, присев сбоку, прямая и гордая, с независимым видом принялась за бутерброды.
Сначала все сидели неестественно напряженно. Но инициативу неожиданно захватила Лариса Аполлоновна:
– Мой муж, боевой генерал, не любил кофе, а любил крепкий чай, – энергично начала она, словно предлагая тему для светской беседы. Все промолчали. Даже Ирина, которая всякий раз, как только мать употребляла слово «генерал», бросалась с опровержением, доказывая обратное, на этот раз молчала, а Лариса Аполлоновна, выждав минут пять, продолжала: – Ах, как я ценю моего генерала! Представьте себе, Олег Дмитриевич, у него хватало ума не спорить по пустякам – великий человек только так может поступать! Конечно, если дело касалось государственных вопросов, стратегических отношений с другими сторонами, то ему тут не прекословь. Вот вы, в частности, воевали на фронте?
– Как бы я смог воевать, если я родился после войны спустя много лет, – ответил Оболоков, осторожно откусывая кусочек печенья и никак при этом не меняя выражения лица. – Я – послевоенное поколение. В известном смысле – принадлежу поколению вещизма.
– Но я пережила время тяжелое, – вздохнула Лариса Аполлоновна.
– «Да, были люди в наше время», как сказал поэт Лермонтов.
– Но родители ваши воевали? Или тоже не воевали?
– Они сидели на броне. Так что вы их извините, Лариса Аполлоновна. Они работали впроголодь по пятнадцать – двадцать часов в сутки, несладко жилось.
– А на фронте лишались жизни, – обиженно проговорила Лариса Аполлоновна. – Да еще как! Ребята молодые, смотришь на них и знаешь: вот пойдут в бой и никто не вернется или вернется – так калека.
– Безусловно, – ответил Оболоков. – Война есть война. Вон в газете пишут врачи, что сейчас в случае войны в первое же время погибнет двести миллионов. Или двести шестьдесят… Не помню точно.
– Сейчас, Олег Дмитриевич, какая-нибудь старушка живет, у нее убили единственного сына, единственное дорогое существо, и вот хоть бы один паразит из этих «броневиков», как называли тех, кто на броне сидел, их ничем не пробьешь, хоть бы один в День Победы послал старушке червонец – «помяни»! Не пошлет! Я не имею в виду ваших родителей, они люди заслуженные, судя по вас.
– Я не говорю… – пытался защититься Оболоков, но Лариса Аполлоновна смело перебила его:
– Олег Дмитриевич, сейчас у этих самых оставшихся в живых семьи, мебель, квартиры, друзья, дачи, которые стоят не мало. Так что лучше: быть убитым в двадцать лет, чтобы превратиться в прах, или что другое? Я понимаю, что потому они и живут хорошо, что те погибли. Но жалко все же их. Жалко! До слез жалко! Я их помню, многих…