Треск рвущейся ткани усиливал ее ярость. Сколько всяческих тонкостей — разные пуговки, застежки, «молнии». Известно, для чего они существуют. Все это расстегивается, открывает, делает доступным тело. Анжела буквально ощутила прикосновения чужих жадных рук. Сколько этих чертовых рук ее лапали? Она буквально чуяла запах мужского пота, в ушах звучали стоны, вскрики, сопение.
Она рвала одежду по швам, раздирала ее на куски. Шмотки эти шились для того, чтоб их носили с удовольствием, любили: не для ненависти. Анжела рвала их, точно ребенок, увлекшийся делом разрушения. Как рвала одежду каждый раз. В последнее время — всякий раз, когда уже не сама принимала решения. Впрочем, было ли это хоть когда-нибудь в ее воле? Да, поначалу ей хотелось так думать. Ей нужно было так думать. Она не могла позволить себе быть до такой степени жертвой. Трогательной и жалкой. И оправдание, что она была всего лишь ребенком, — не оправдание, на самом-то деле. Она ответила на то проклятое объявление. Ей нравились деньги, и ей нравился секс.
От мысли, что когда-то ей нравился секс, потекли слезы.
— К черту! — выкрикнула она пронзительно.
Схватив ножницы, она заработала еще быстрее; ножницы щелкали, нитки трещали. Каждую вскипающую слезу Анжела пыталась прогнать раздраженной гримасой. Деньги, переходящие из рук в руки, оплата, обмен, шило на мыло, чем дальше, тем хуже, да как же она так изломала свою жизнь?
Она принялась срывать со стен картины, вывернула ящики ночного столика, где хранила свои драгоценности — сверкающие безделушки из золота и бриллиантов, которые надо было носить в компании тех мужчин. Подарки. Это все ей дарили в обмен на удовольствия, которые она доставляла.
Анжела накинулась на постель, в бешенстве полосуя ножом простыни и шелковое пуховое одеяло, насквозь пропитанные чувством поражения и безнадежности. Вспорола матрас, как огромную рыбину; выпотрошила его, выкинув сердце, отсекла голову.
Ах, если б то же самое можно было проделать с мужчинами, что обращались с ней как с игрушкой, которую взяли поиграть у соседского мальчика.
У мальчишки, над которым за глаза потешались.
— Привет, Росси, как делишки?
Разреженный воздух на такой высоте изгнал из крови самую память о той сигарете, что она выкурила по пути сюда.
— Все так же, О'Рейли, — ответила она, оглядывая царящую кругом роскошь и чувствуя себя здесь столь же неуместно, как и оба ждавшие ее детектива. В квартире Майка Левина все трое смотрелись будто нищие в дорогом магазине. Поработаешь в полиции — и забудешь о том, что значит хорошо одеваться. — Умираю — хочу курить, — объявила детектив.