Чем ниже по течению, тем беднее становились дома и великолепнее — корабли. Впрочем, поначалу дома выглядели не такими уж бедными. Вдоль обоих берегов были проложены дороги, но их Даниель не видел за складами, по большей части выстроенными из обожжённого кирпича. Стены складов уходили прямо в воду, чтобы лодки можно было загружать и разгружать без помощи кранов, которые торчали над рекой, словно реснички микроскопических анималькулей. Склады изредка перемежались доками, от которых расходились лучи притоптанной земли. На левой, Уоппингской стороне эти улицы вели в город, который вырос здесь за время Даниелева отсутствия. Справа, на Саутуоркском берегу, сразу за выстроившимися вдоль реки лабазами начиналась открытая местность; Даниель различал её лишь в те редкие моменты, когда лодка оказывалась в створе отходящих к югу дорог. Вдоль них примерно на четверть мили тянулись новые строения, придавая им вид вонзённых в город мечей. А дальше расстилались не сельские английские угодья (хотя пастбищ и молочных ферм тоже хватало), но псевдоиндустриальный пейзаж: здесь растягивали на сушильных станках ткань и дубили кожу — оба ремесла требовали больших площадей.
За Уоппингом начинался длинный прямолинейный отрезок реки, а дальше — излучина между Лаймхаузом и Ротерхитом. Даниель изумился, но не слишком, увидев, что новый город на левой стороне захватил почти весь берег. Шадуэлл и Лаймхауз стали частью Лондона. От этой мысли по коже пробежал холодок. Городки в нижнем течении Темзы всегда считались рассадником воришек, речных пиратов, бешеных собак, крыс, разбойников и бродяг, а отделяющая их сельская местность, несмотря на обилие там кирпичных заводов и кабаков, — санитарным кордоном. Даниель подумал, что Лондон, возможно, больше проиграл, чем выиграл, заменив этот кордон сквозными улицами.
Саутуоркская сторона была застроена меньше, так что порой Даниель и пасущиеся коровы могли созерцать друг друга через несколько ярдов воды, грязи и дёрна. Однако как шлюпы и шхуны по мере приближения к гавани уступали место большим трёхмачтовым кораблям, так мелкие пристани и доки городских купцов сменялись участками огромными, словно поля сражений, и почти такими же шумными — верфями. Некий завсегдатай клуба «Кит-Кэт» убеждал Даниеля, что по берегам Лондонской гавани расположилось более двух десятков верфей и столько же сухих доков. Даниель из вежливости сделал вид, будто верит, но по-настоящему поверил только сейчас. Казалось, вдоль всей гавани сидят чудища, которые, поглощая деревья тысячами, извергают корабли десятками. Они выплёвывали столько опилок и стружек, что хватило бы упаковать собор святого Павла, сумей кто-нибудь построить такой большой ящик — задача для здешних верфей, наверное, вполне подъёмная. Многое из того, что Даниель примечал раньше, теперь сложилось в единую картину. Плоты в Бостоне, плывущие по реке Чарльз день за днём, и то, что уголь, угольный дым и копоть теперь в Лондоне повсюду, — всё говорило о спросе на древесину. Леса Старой и Новой Англии равно превращались в корабли — только дурак стал бы жечь дерево.