В сотрясенном мозгу вяло шевелились мысли. Как же так. Маковскому и раньше приходилось сталкиваться с простым людом, с грузчиками. А там были ещё те специалисты выпить, подраться, побуянить. Но такого не было, чтобы его ни за что, ни про что ограбили, избили. Портовые грузчики относились к нему с уважением, называли по имени отчеству или - господин Маковский. Он – их работодатель. В отличие от других купцов, он платил на несколько копеек больше за каждый мешок. Грузчики охотно шли к нему работать. Артели на перебой старались попасть к Маковскому на погрузку. Одесский порт механизировался. Появились нории (конвейеры, загружающие трюмы кораблей по движущейся ленте), но Маковский не спешил их применять. Ему было жалко тех пятидесяти грузчиков, которых пришлось бы уволить и заменить их 5-6 рабочими, работающими с локомотивом, приводящим норию в действие.
Еда, которую приносили два раза в день подследственным, была такого же цвета и запаха, как параша. От неё мутило, хотелось рвать.
За эти три месяца он похудел, брюки висели на нём, как на огородном чучеле. Сидел скорчившись, подтянув коленки к самому подбородку возле этой параши, ни на что не реагируя. Его, когда-то чистые, ноги с аккуратно подстриженными ногтями, раздражали соседей по камере, но прошло несколько дней и ноги покрылись грязью. На ноги, да и на него самого постоянно летели брызги оправляющихся на параше. Он не реагировал. Только однажды, не выдержав издевательств, он в сердцах громко выкрикнул: «Доннер ветер».
- Ты из немчуры? – удивлённо спросил один из постоянных клиентов следственных изоляторов.
- Нет, я знаю немецкий, - вяло ответил Мэир.
- И пишешь и читаешь по ихнему?
- Да.
-А по-англицки умеешь?
- Да.
- А по-жидовски?
-Да. По-еврейски.
- А по этому, ну – макаронников?
- Да.
- Ну, а как эти – лягушатники?
- По-французски. Да, - ответил Маковский.
- Зачем тебе это всё, - удивлённо спросили сразу несколько из сидевших с ним в камере.
- Не знаю.
- Не знаю, а учишь. Кому это надо? - недоумевали соседи по камере.
Шли дни, ночи, недели… Маковский потерял счёт времени. Сколько прошло – он не знал и не хотел знать. Смысл жизни потерял для него всякое значение. Что жить, что умереть – всё равно.
Камера жила своей жизнью. Одни уходили, другие приходили. То становилось несколько свободнее в камере, то набивалось столько людей, если можно было назвать этот сброд людьми, что в полутёмной камере и сидеть-то, не то чтобы лечь, не всем было место.
К Маковскому временами возвращалось сознание и он молился, слегка покачиваясь: