— Куда ты желаешь перебраться? — только и спросила мать. Прежде она бы обязательно выговорила ему за этот беспричинный каприз и уж во всяком случае доискалась бы, что у сына на уме.
— В комнату ключницы…
Жила когда-то, еще до рождения Евгения, в их доме старая подслеповатая ключница. Ей была отведена крохотная комнатенка без окон, с низким скошенным потолком, даже не комнатенка, а что-то вроде чулана. В детстве там часами просиживал юный граф, наказанный за шалости и неуместную резвость.
Просьба сына показалась Прасковье Игнатьевне довольно странной, и она отнесла это чудачество на счет контузии. Но если разобраться, то ничего не было странного в желании Евгения поселиться в комнате для наказаний, после того как он не оправдал надежд матери. Только на этот раз она не оставила его без свечей и еды, а устроила со всеми возможными удобствами и своей рукой положила ему на подушку мемуары миссис Мэри Робинсон, английской актрисы, проведшей шестнадцать лет в полной неподвижности. Однако Евгений не прикоснулся к этой книге и даже ни разу не зажег свечей. Он предпочитал лежать в темной каморке, будто в склепе, неподвижный, безмолвный, бездейственный, как настоящий мертвец. Прасковью Игнатьевну это чрезвычайно беспокоило, она боялась за его рассудок. Утратив веру во врачей, стала обращаться к знакомым за советами, расспрашивала о похожих случаях, надеялась на чудо. Однажды, пересилив неприязнь, пришла даже к князю Илье Романовичу, узнав стороной, что у того смертельно болен сын. Может, он что-то посоветует? Князь, выслушав визитершу, со смехом предложил:
— А ты, матушка, выпори его, дурь-то и выйдет!
— Как ты был шутом, так им и остался! — в сердцах воскликнула Прасковья Игнатьевна.
Однако выбросить из головы издевательский совет она не могла, хотя пороть сына, конечно, не собиралась. Мать никогда не коснулась его и пальцем и не позволила бы наказывать Евгения телесно никому другому. Некогда на впечатлительного и послушного мальчика сильнее всего действовала твердость. Это оружие графиня решила использовать и сейчас. Вернувшись от князя, Прасковья Игнатьевна вошла в темницу сына твердым шагом, сама зажгла все свечи и, поборов предательскую дрожь в голосе, обратилась к больному со следующими словами:
— Вижу, ты решил похоронить себя заживо. Что ж, помешать не могу, хочу лишь напомнить — ты не один такой! Многие твои сверстники искалечены войной, а иные лежат в земле.
Ей с трудом давалась эта отповедь. «Надо быть жесткой и забыть о жалости!» — уговаривала она себя.
— Многим, очень многим хуже приходится, чем тебе. У тебя по крайней мере есть руки здоровые и ясная голова, и безнравственно валяться целыми днями в постели, выть на луну, себя жалеючи! Разве о таком сыне я мечтала?