1. Крым, август, 1950 год
Человек по прозвищу Лед сидел на каменистой площадке за скромным дощатым столиком, пил грузинское вино из оплетенной соломой высокой бутыли. Рубашка с мягким воротом, не застегнутая на две последние пуговицы, открывала загорелую шею. Лед что-то негромко говорил своему собеседнику, загорелому молодому мужику, беспрерывно жующему и сплевывающему себе под ноги. Десятью метрами ниже накатывали на берег ласковые волны, пенились, гладили мелкие камешки. И когда Лед говорил, жилы на его шее напрягались так, словно он кричал или пел на долгой мучительной ноте, а не говорил тихим и спокойным голосом. И жилы на его шее были похожи на трубки какого-то диковинного духового инструмента, маленького органа.
– Когда он придет, Сережа?
Сережа, здоровенный детина тридцати пяти лет от роду, снова сплюнул себе под ноги и, с шумом отпив из бокала, отмахнулся:
– Не боись, Лед. Все путем. Че ж, он по твоему вызову не притащится, шоль? Я б на его месте в такие игры не играл бы. Нет, Сава – правильный мужик. На баб он того, конечно, был падок, но кто ж по сладкому делу не ходóк?
– Достукался он уже разок на бабской теме-то, – сказал Лед.
– Да куда ж!.. Он говорил, у него сам генерал Василий Сталин этого… в последышах был. Значит, была у Савы… когда его еще не раздуло, как гнилой бурдюк… одна красотуля, буфетчица. Такая витрина у нее была, эх! Аппетитная, что твой аппер… кот.
– Антрекот…
– Во! Умеешь ты мощно задвинуть, батя. – Сережа широко осклабился, показывая человеку не намного старше себя колоритные, через один, зубы. – В общем, поймал ее Сава на обаяние, с целый месяц у нее ошивался только так, пока чуть было не сгорел на ночной работе: хату он брать взялся…