– Смотри, поп, еще пожалеешь, – злобно сказал коренастый. – Еще встретимся.
– Вряд ли, – с сомнением ответил священник. – Пока пройдет следствие по факту вашего побега, пока суд... Потом этап и новая зона. Дополнительный срок. А если вы еще и на конвой напали, и, не дай бог, конвоира убили, то я вам, ребята, не завидую. Не до меня вам будет.
– Я смотрю, папаша, – подал голос Клещ, – ты в молодости в вертухаях служил. Или в ментовке? Небось, грехи замаливать в попы подался?
– Вам-то какая разница? – с грустью ответил отец Василий, осматриваясь по сторонам в поисках заточки, которую следовало захватить с собой и передать милиции. – Мое прошлое на вашей судьбе никак не отразится.
Тут до сознания отца Василия дошло, что брошенная им как бы невзначай фраза имеет гораздо более глубокий смысл. Получается, что он покривил душой, отвечая таким образом зэкам. Как раз его прошлое на их судьбу и повлияло. Не будь у него такого прошлого, не было бы и таких навыков, которые позволили почувствовать там на тропинке опасность, увидеть следы, свидетельствующие о том, что произошло нападение. А потом пойти и задержать преступников, не дать им совершить еще одно тяжкое злодеяние. Фактически спасти молодую женщину не от позора, а от неминуемой смерти. Не пощадили бы они ее, надругались и убили, потому что она свидетель. И неважно, что по трупу милиция все равно догадается, кто это сделал. Это их повадки, их потребность. Звери, вырвавшиеся из клетки.
Отец Василий мысленно остановился, заставил замолчать расфилосовствовашийся внутренний голос. Он почувствовал, что внутри закипает ненависть к этим дум беглым заключенным. Они ведь не гнева, а жалости достойны. Темно у них на душе, не видят они света, не ведают любви к ближнему, как не изведали наверняка и любви ближних к себе. Мечутся по стране, из зоны в зону, пытаются жить по придуманным ими же законам и думают, что вершат свою судьбу. А у них впереди только бездонная и черная бездна. Гибнущие души, не ведающие спасения, не знающие раскаяния.
Смотреть на них горько, как на слепых, которые идут, выставив вперед себя руки и думают, что идут к свету. Но не знают они света, не пробился он в их изъеденные уголовной ржавчиной корявые души. А впереди только тьма и муки чистилища. А сколько тепла и любви они могли бы дать окружающим, проживи они другую жизнь, более чистую и светлую.
Отец Василий наконец нашел брошенную заточку, которая закатилась после его пинка в остатки старого, еще прошлогоднего, судя по всему, кострища. Вот она, заточка. Кусок стального прута, заточенного с одной стороны и насаженного на грубую самодельную деревянную рукоятку. Орудие для подлого убийства исподтишка, в темноте, в почки, чтобы жертва долго мучилась. Или в подмышку, в незащищенное бронежилетом место, как был убит его друг Мулла во время бунта в тюрьме. Но теперь, глядя на это оружие, отец Василий не испытывал злости или горечи, как это было раньше. Только грусть, мучительная грусть. Он наклонился и поднял заточку, которая лежала в старой золе на обрывке какой-то бумажки. Небольшой клочок с обгорелыми краями размером не больше чем в половину странички. Что-то толкнуло священника, и он поднял листок. Повернувшись к свету заходящего солнца в дверном проеме, увидел, что это стихи. Всего два четверостишья, уцелевших в огне костра: