— Святой отец, радоваться мне или печалиться? — спросила она. В зеленых глазах, готовых к смирению, недоумение.
— Князь спит? — спросил митрополит. Холодный комок сжал сердце. Варвар! Какой красотой овладел.
— Князя нет, — ответила Порфирогенита.
Антонина вся обмерла. Хозяева делают, что хотят. Слуги всегда виноваты.
— Как — нет? — громыхнул митрополит, и жилой дом дрогнул от его баса, как будто он с амвона громыхнул, начиная службу.
Порфирогенита подняла глаза к его лицу. И опять в глазах смирение и недоумение. Готовность и к радости, и к неизвестности.
Двери в нижние покои были распахнуты. Приметливый глаз митрополита увидел серебряный тазик для омывания ног в углу. Тот и с вечера был там. Лежал нетронутый. Там был и топчан, застланный постелью, не разбиравшийся с вечера.
Митрополит выбежал во двор.
Во дворе ни коня князя, ни отрока, так горько плакавшего.
Выбежал со двора. Стражники выпустили его, не препятствуя. Придержали собак. Проводили взглядом.
Пресвитера Анастаса митрополит застал за домашними заботами.
— Где князь? Говори, Иуда! Говори, отступник! Говори!
Пресвитер вскинулся остренько. События последних дней иссушили его. Он похудел так, что только кожа обтягивала кости черепа. Да глаза горели то ли огнем фанатика, то ли огнем игрока, жизнь свою бросившего на кон.
— А где князь? — повторил Анастас, спрашивая в свою очередь митрополита.
— На охоте? — в свой черед громыхнул митрополит.
Сколько унижений терпеть империи? Сколько унижений терпеть василевсам? Сколько унижений терпеть Порфирогените?
Рожденная в Священном дворце, унаследовавшая кровь Константина Багрянородного, Порфирогенита не нужна варвару?
— На охоте? — переспросил с сомнением Анастас.
И покачал головой. Не так мелок Владимир, чтобы в такие дни думать об охоте.
…С вечера князь вошел в покои Порфирогениты. Та встретила его бледная, уставшая с пути. Стояла, опустив глаза. Тени от черных ресниц легли траурной каймой. Христианка, она в душе приняла венец мученичества и терпения.
Князь вошел не один. С воеводой, старым Голубом.
Князь стоял, смотрел на нее и молчал. Потом заговорил, прежде сказав что-то старому воеводе. Видно, приказал переводить.
— Порфирогенита, ты потеряла братьев. Потеряла свой дом… Так ведь и я — ты подумай об этом — много теряю. Была у меня воля. Была жизнь вольная. А вот теперь совсем другую жизнь начинаю… Ты ради Византии вон какой крест на себя берешь. На тебя, девочка, смотреть страшно. Жалко тебя… Да ведь и за мной Русь. По закону правильному жить хочу. Хочу, чтобы Русь сильная была и единая… Тебе смирение вон как трудно дается. В лице ни кровинки. А мне каково смирение на себя принять после воли моей волной?.. Трудна твоя вера. Труден путь к ней. Помогай мне, царевна. Одному мне с собой не совладать.