— Николай Александрович, — наедине Игнатьев нередко пользовался моим разрешением опускать придворные титулования, — вы понимаете, что подобные меры вызовут не только новое восстание в Польше, но, возможно, сильнейшие волнения в России? Как отреагирует на все это Европа?
— Да ты понимаешь, что я СЫНА ПОТЕРЯЛ?! СЫНА! — рявкнул я на опешившего Игнатьева так, что задрожали стекла в витражных окнах. Бурлившая во мне ярость наконец нашла выход. — Ты еще будешь мне говорить о том, как отреагирует Европа! — Я в бешенстве треснул кулаком по столу. Перевернувшийся от удара стакан покатился, заливая разложенные на столе бумаги коньяком. Я, не помня себя от ярости, схватил его и швырнул в камин.
— Спокойнее, Ваше Величество, спокойнее, — успокаивающе поднял руки Игнатьев. — А все-таки выпейте. Оно вам сейчас не повредит. — Он подхватил графин, подошел к серванту, вынул низкую толстую коньячную рюмку на тонкой ножке и доверху наполнил ее янтарным напитком.
Я, не глядя, выхватил из его руки огромную рюмку и, отвернувшись, одним махом осушил наполовину. От крепкого спиртного дыхание перехватило, я закашлялся, слезы потекли по лицу. Странно, но именно эти слезы как будто высвободили боль от недавних событий. Но как же так? Сын. У меня мог быть сын. В том мире у меня было три дочери, но я всегда хотел сына. И каждый раз с рождением дочери хотел все сильнее. Мы даже подумывали с женой о четвертом ребенке. Все это вспомнилось мне сейчас в одно мгновение, хотя и не приходило в голову раньше. Я совершенно отдалился от своей прежней семьи, всецело воспринимая себя тем, кем я, по общепринятому мнению, являюсь — Российским государем Императором Николаем Вторым.
Через силу, в несколько глотков, проглотив остатки коньяка, я отдышался и вытер лицо платком.
Игнатьев все это время невозмутимо ждал меня, стоя напротив.
— Спасибо, Николай Павлович, — сухо поблагодарил я графа, — мне уже лучше. Прошу вас простить мою вспышку. Нервы.
— Я все понимаю, — мягко ответил Игнатьев, — и скорблю вместе с вами об утрате.
Мы несколько минут помолчали.
— Но вернемся к нашему разговору, Николай Павлович. — Я присел на корточки у камина и дунул в снова почти затухший очаг. Мне в лицо взметнулось облако пепла, я закашлялся, но успел в который раз отметить про себя удивление на лице Игнатьева. Да, это в двадцать первом веке камин в диковинку, в девятнадцатом — лишь серые будни. — Мое решение по Польше твердо, — наконец смог говорить я, прокашлявшись. — В конце-то концов, она сама напросилась. — Я кинул пару березовых полешек на тускло-красные угли, освобожденные мной из-под слоя пепла. Снова подул в камин, сухо затрещала береста, по поленьям весело заплясали красные язычки пламени.