Это был плохой путь.
Стена была узка, волниста, как зазубренное лезвие. Антон только начал движение, а уже сбил в кровь колени, разорвал единственные, не имеющие цены штаны. Висящая на поясе, доведенная до ума дубина цеплялась за стену, как якорь корабля за дно моря.
Антон чуть не задохнулся от ярости, когда, наконец, разглядел, ради чего порвал штаны, — дремучую старуху в разноцветных лохмотьях, мирно покуривающую у забранного в жестяные доспехи костерка. Лохмотья шевелились на ветру, старуха напоминала кучу сгребённых осенних листьев. Еще Антон успел рассмотреть, что старуха — белой расы, у нее прямой нос, довольно ровно подстриженные седые волосы, выцветшие голубые глаза, а на голове вязаный колпак.
Он вдруг понял, что вся его крадучая предосторожность тщетна. Старуха давно повернула жестяной козырек над огнем, свет сместился в сторону, тень скрючившегося на острой стене Антона четко легла на подсвеченную стену. Старуха смотрела на стену, как на экран. На экране Антон как будто скакал верхом на недавно исчезнувшем животном — лошади. Он был вынужден признаться себе, что всадник из него никакой.
— Спускайтесь, молодой человек, — услышал он довольно молодой и, как ни странно, насмешливый голос. — Могли бы подойти проще. Как-никак соседи, чего вы стесняетесь?
Антон попытался продвинуться вперед, потерял равновесие, чуть не свалился. Чтобы удержаться, пришлось перебросить дубину из одной руки в другую.
— А… понимаю, — покосилась на свистнувшую в ночном воздухе дубину старуха, — решаете вопрос из категории вечных: огреть меня или нет? Позвольте полюбопытствовать: за что?
Антон, затрещав штанами, не спрыгнул, а скорее рухнул со стены, едва не напоровшись на шипы доведенной до ума дубины.
По одной фразе, по тому, что старуха назвала его на «вы», он догадался, что она из культурных.
…В младших классах у него была такая учительница, только, естественно, моложе. С культурными было интересно и познавательно. Но они были очень слабые, не боролись за жизнь, а потому особенно не задерживались в ней. Антон не помнил, как звали его первую учительницу. Зато запомнил ее сожалеющий взгляд, когда он во время прогулки прибил палкой звереныша. «Он ведь совсем маленький, Антон, — сказала учительница, — он живой, а все живое хочет жить. Зачем ты его?» «А вот ты, — быстро подумал маленький Антон, — жить не хочешь!» И как в воду смотрел. Через год нервный старшеклассник всадил ей в горло заточенный напильник. В воспитательных целях — школа как субъект демократического права имела свой собственный суд — его повесили на школьном дворе. «Зачем ты, гад, это сделал?» — поинтересовался председатель суда, он же директор. «Такие, как она, не должны жить, — убежденно ответил смертник. — Я хотел уколоться, а она… так на меня посмотрела… Кто дал ей право так на меня смотреть? Я свободный гражданин в свободной стране, какого черта она посмотрела на меня, как будто я…» — «Что ты?» — уточнил директор. Он, казалось, должен был привыкнуть к таким вещам, но всякий раз — видимо, в воспитательных целях — изображал удивление и негодование. «Она сказала: «Несчастный ребенок…» — пробормотал старшеклассник, и как будто даже слезы появились у него на глазах. «Ты не несчастный ребенок, — подвел итог директор, — ты урод и преступник. Вешайте его, ребята!» — махнул рукой добровольцам экзекуторам. Те потащили приговоренного на школьный двор, повесили играючи, с первого раза. «Учились бы так, сволочи!» — покачал головой директор…