— Ой, Лешка! Что же они, паразиты, делают с нашей землей! — простонал Яша.
Лешка молчал. Вспомнил виселицы с замученными людьми на Тираспольской площади, на Привозе и Новом базаре. Вспомнил бесконечные потоки голодных, полуголых, замерзших от стужи и обезумевших от ужаса людей, которых в осенний дождь, смешанный со снегом, плетьми гнали на Слободку, в гетто. Им не давали остановиться, запрещали говорить с прохожими, принять от них пищу. Вспомнил рассказы о массовых расстрелах на Стрельбищном поле, о сотнях заживо сожженных в Дальнике, о том, как фашисты штыками и гранатами загнали тысячи людей в артиллерийские склады бывшего артучилища и взорвали их… Он сжимал кулаки и шел в каком-то оцепенении: если бы из темноты появились враги, он бы не стал прятаться — голыми руками вцепился бы им в горло.
Только когда поднялись по склону Шкодовой горы и в лицо пахнуло старой полынью с поля и йодистой сыростью с лимана, он остановился, тяжело вздохнул и выругался:
— Жабы проклятые! Они еще поплатятся за все! До самой смерти будут просыпаться в холодном поту, когда им приснится Одесса!
Яша стал рядом, сухим языком слизнул горькую слезинку, скатившуюся к губам, сорвал с головы кубанку:
— Ничего мне, Леша, не страшно, — ни кандалов, ни пули — лишь бы отомстить за Одессу, только бы помочь нашим разбить фашистов!
— Для этого много надо, Яшко, — положил руку на плечо брата Алексей.
— Разве мы делаем мало?
— Немало, Яшко. Но надо больше… Вот ты говоришь, ничего не боишься. Это хорошо, но этого мало… Пошли!
Степью шли молча. Только перед самым Усатовым Алексей оглянулся, схватил шедшего впереди Яшу за рукав, прислушался.
— Ты что, Леша?
— Мне показалось, что кто-то крадется за нами.
Яша тоже прислушался и так напряженно всмотрелся в темноту, что вскоре ему померещились движущиеся тени.
— Брось, Леша. Это — нервы.
— Нервы ли?
— Пойдем.
Впереди — самое трудное: начинается запретная зона. Каратели сплошным кольцом патрулей оцепили села в районе катакомб — Усатово, Фомину Балку, Нерубайское, Гниляково, Куяльник. Днем в них пройти можно только по специальным пропускам, а ночью патрули открывали огонь по любой тени, даже если им померещится что в темноте.
Всего в сотне метров дорога, петляющая по краю скалистого оврага, но подойти к ней почти невозможно. Через каждые сто метров — парный патруль. И не стоит он на месте, движется, снует, как паук паутину, по своему участку: полсотни шагов вправо — полсотни шагов влево, вправо — влево… Винтовка наперевес, патрон в патроннике, палец на спусковом крючке. Немеют, дрожат руки у патрульных от напряжения… Идут патрули навстречу друг другу, на стыке участков встречаются почти штык в штык, негромко перекликаются — то ли опознают, то ли подбадривают один другого: