Он подлил в бокалы вина, «Альбариньо де Монсао», легкого на вкус, но необыкновенно хмельного, и вновь откинулся на спинку кресла. За эти годы он почти совершенно облысел, резче прорезались морщины на лбу и вокруг губ, на подбородке зияла глубокая ямка. Но у него был здоровый цвет лица, свободная осанка и довольные глаза.
— А знаешь, — сказал он, — теперь я понимаю, что Фран была права. Когда я читал твою рукопись, все было так далеко от меня. Как эхо, такое далекое, что ты уже не знаешь, ты это крикнул или кто-то другой. Или как будто ты смотришь на фотографию своего давно умершего отца и знаешь, что это твой отец, но не узнаёшь его. Когда я рассказывал тебе о своих приключениях в последние недели в Нью-Йорке и в Сан-Франциско и ты захотел написать книгу, мне эта идея понравилась. Я подумал, что, когда увижу свою историю на бумаге, она станет понятнее и мне самому, что мне откроется ее внутренняя структура, глубинный смысл и я смогу наконец получить ответы на мучившие меня вопросы… Ах, я уже не помню точно, что я подумал! У меня мозги были тогда набекрень. Но как бы то ни было, мы все равно не можем понять ничего из того, что делаем и что с нами происходит, мы не можем даже хранить все это в памяти как свою историю. Рано или поздно она превращается в «историю столетней давности», так уж лучше пусть это будет рано.
«Тогда» — это летом, сразу после его возвращения из Америки. Однажды вечером в дверь моей квартиры на Амзель-гассе позвонили. Я сидел за письменным столом, никого не ожидал, и этот звонок меня удивил. Я нажал на кнопку и открыл дверь подъезда. В век телефона человек отвыкает от неожиданных визитов. Выйдя на лестницу, я посмотрел вниз и прислушался, но не узнал ни руки, опиравшейся на перила, ни приближающихся шагов. Когда он наконец весь появился в поле зрения, на расстоянии одного лестничного марша от меня, я с облегчением вздохнул. После своего сентябрьского визита в Кюкюрон я ничего о нем не слышал, если не считать короткого телефонного звонка из Нью-Йорка, когда он просил срочно прислать ему денег. А с тех пор как Юрген вскрыл присланный им конверт и прочел мне то, что он написал после разговора с Рыжим, я жил в постоянном страхе за него. Его родители ничего о нем не знали, у Эппов он больше не объявлялся и даже не звонил им, и у Ларри и Хелен, адреса которых я узнал через Эппов, тоже.
Мы обнялись. Я сходил в подвал за вином, и он рассказал обо всем, что произошло с ним в Нью-Йорке и в Сан-Франциско, и о Фран, которая ждала его в Лиссабоне. Когда за окнами уже рассвело, я, приготовив ему постель и отправив его в ванную, стоял у окна с сигаретой, переваривая услышанное. Я не просто устал. Я не верил в его счастье. А может быть, завидовал ему? Он сказал, что не может нарадоваться своей теперешней жизни, что Фран — потрясающая женщина, Джилл — просто прелесть, а деньги — подарок судьбы. Он весь вечер вертел в руках свои темные очки, надевал их, спускал на нос, снимал, снова надевал, складывал и раскладывал, кусал дужки.